которого ни тому ни другому никак не хотелось уходить. Трудно было выбрать подходящий момент для прощанья: этот ли взять или все ж таки следующий? Между тем как проезжающие машины заставляли их общую тень оборачиваться вокруг собственной оси, они давали безмолвный обет, что между ними никогда ничего не изменится. Будущее существовало только в виде равномерно и неторопливо развертывающейся ковровой дорожки совместного бытия. Под робкое чириканье первых утренних пташек они поворачивали к дому, и оба скрывались, каждый на своей половине занимающегося рассвета.
В первую пятницу месяца Оскар несколько минут позволяет себе пофантазировать, воображая, будто интерсити-экспресс уносит его сквозь время назад, в одну из тех ночей, когда они прощались под фрейбургским фонарем. К жарким спорам на берегу Дрейзама или хотя бы к раскрытому учебнику, одному на двоих. Затем, ощутив на губах улыбку, он тотчас же переходит в раздраженное состояние. Конечно же, того Фрейбурга с ночными фонарями давно уже нет. Есть круговой туннель под Швейцарией, в котором Оскар сталкивает частицы, разогнанные до скорости, приближающейся к световой. И есть город, в который он едет по приглашению жены Себастьяна на семейный обед. Однажды в пятницу Оскар впервые увидел маленького, как кукла, Лиама. В пятницу узнал о том, что Себастьяна пригласили на работу в университет. По пятницам они могут взглянуть друг другу в глаза, стараясь не думать о прошлом. По пятницам спорят. Для Оскара Себастьян не только единственный человек, присутствие которого он может выносить. Себастьян, кроме того, существо, которое одним легким движением способно довести его до белого каления.
Пока поезд ждет, остановившись на перегоне, Оскар наклоняется к сумке и вытаскивает оттуда свернутый в трубку номер «Шпигеля», который сам открывается на нужной странице. Ему незачем перечитывать эту статью, он помнит ее почти наизусть. Вместо чтения он принимается разглядывать фотографию. На ней запечатлен сорокалетний белокурый мужчина с белесыми ресницами и глазами как из голубого прозрачного стекла. Мужчина смеется, и его рот принимает от этого форму, близкую к четырехугольнику. Этот смех Оскар знает лучше, чем свой собственный. Осторожно погладив лоб и щеки портрета, он внезапно придавливает его большим пальцем так, словно хочет затушить сигарету. Остановка поезда нервирует его. В соседнем отделении мамаша в цветастом платье кормит свое семейство бутербродами из пластиковых коробочек. В воздухе разливается аромат салями.
— Уже четыре! — восклицает отец семейства, лицо которого покоится на пухлом жировом валике. Рукой с бутербродом он хлопает по газете. — Вот! Четвертая смерть. От потери крови при операции. Главный врач по-прежнему все отрицает.
— Четверо негритят, — запевает звонкий детский голосок, — пошли кататься в лодке…
— Тише! — шикает мамаша и затыкает поющий рот куском яблочного пирога.
— «Не кроются ли за этим эксперименты, проводимые фармакологическими фирмами над пациентами?» — читает вслух папаша.
По-мужичьи вульгарно выпятив губы, он пьет пиво из горла.
— Кругом преступники! — говорит мамаша.
— Да их бы всех…
— Будь моя воля…
Оскар снова засовывает «Шпигель» в сумку, подумав про себя, что авось при встрече с Себастьяном от него не будет разить салями. Он поспешно встает и уходит из этого отделения. Поезд внезапно дергается, и он еле удерживается на ногах.
«На войну бы отправлять это дурачье! — произносит он мысленно, пристраиваясь у стенки в коридоре возле туалетов. — Хоть бы их спалили в дебрях Африки, в азиатских джунглях, да не все ли равно где! Еще пятьдесят лет мира, и народ в этой стране выродится в обезьян».
За окном проносятся первые аккуратные садики пригородов Фрейбурга.
3
— Как хороши летние дни во Фрейбурге!
Оскар стоит у распахнутого окна, наполовину закрытого занавеской, и покачивает вино в бокале, вдыхая аромат глициний, красотой которых только что любовался с улицы, выйдя из такси. Хотя одет он, несмотря на жару, в темный свитер, вид у него такой свежий, словно он вообще не способен потеть. За спиной у него скрипнул паркет. Он оборачивается.
Себастьян, войдя в просторную столовую, приближается к нему от двери. На ходу он подчеркнуто раскованно помахивает руками. Весь вид его воплощает в себе полную противоположность Оскару. Волосы у него настолько же светлые, насколько они темные у приехавшего друга. Если Оскар всегда держится так, словно явился на торжественный прием, то в Себастьяне есть что-то мальчишеское. Его движениям свойственна веселая мальчишеская развинченность, и хотя он хорошо одевается — сегодня на нем полотняные брюки и белая рубашка, — глядя на него, всегда кажется, будто рукава и брюки у него коротковаты, как у подростка. Можно подумать, что взросление и старение в его случае сплошная ошибка, да, впрочем, оно и ограничивается у Себастьяна тем, что веер смешинок возле глаз и вокруг рта разворачивается на его лице все шире.
Он подходит почти вплотную, поднимает руку с теплой и сухой, как он знает, ладонью и берет ею Оскара сзади за шею. Когда запах Оскара повеял на него, словно старое воспоминание, он на миг прикрыл глаза. То спокойствие, с каким они переносят близость друг друга, выдает долгую привычку.
«Через четыре дня я убью человека, — говорит Себастьян. — Но пока я об этом еще не знаю».
Во всяком случае, он мог бы так сказать, не солгав. Но вместо этого заявляет:
— Летние дни во Фрейбурге так же прекрасны, как люди, которым выпало ими наслаждаться.
Светский тон не удался и скорее выдает, нежели прикрывает, напряженность Себастьяна. Его ладонь скользнула вниз и повисла в воздухе, когда Оскар плавным движением отступил в сторону. Внизу под окном Бонни и Клайд добрались до конца улицы и теперь проплывают мимо дома, несясь по воле волн, как две щепки.
— К делу, — приступает Оскар, следя глазами за утками. — Я прочел твои излияния в «Шпигеле».
— Я расцениваю это как поздравление.
— Это ультиматум, cher ami[6].
— Господи! Оскар! — Себастьян засовывает одну руку в карман, а другой проводит себе по лицу. — Солнце светит. Птички поют. Дело же идет не о жизни и смерти, а о физических теориях!
— Даже такая безобидная теория, как теория о том, что Земля — это шар, стоила жизни целой куче людей.
— Если бы у Коперника был друг вроде тебя, — говорит Себастьян, — мы бы по сей день сидели на плоском диске.
У Оскара дрогнули уголки губ. Он вытащил мятую пачку сигарет и подождал, пока Себастьян, который сам не курил, нашел спички и подал ему огонь.
— А если бы Коперник верил в теорию множественных вселенных, — произнес Оскар, не вынимая изо рта подскакивающую на каждом слове сигарету, — человечество погибло бы от слабоумия.
Себастьян вздыхает. Нелегко спорить с человеком, участвующим в величайшем научном проекте нового столетия. Цель Оскара — соединить квантовую механику с общей теорией относительности. Он хочет увязать между собой Е = hv и G?? = 8 ? Т??, соединив две картины мироздания в единое представление. Один вопрос — один ответ. Единая формула, которая описывает все. В своих поисках того, что называется Theory of Everything[7], он отнюдь не одинок. Толпы физиков наперегонки трудятся над этой задачей, отлично зная, что победителю достанется не только Нобелевская премия, но и ломтик бессмертия как продолжателю дела Эйнштейна, Планка и Гейзенберга. В людской памяти его имя навеки останется связанным с целой эпохой — а именно эпохой квантовой гравитации. У Оскара есть на это неплохие шансы.
Выражаясь вежливо, место Себастьяна в научном мире лежит в несколько иной плоскости. В
