университете он занимается экспериментальной физикой в области нанотехнологий. И хотя в этой сфере у него блестящее имя, но по сравнению с теоретиком он (по мнению Оскара) примерно то же, что каменщик по сравнению с архитектором. Себастьян не участвует в гонке за бессмертной славой. В свободное время он занимается гипотезой множественных вселенных, которая, как видно уже по названию, не является (по мнению Оскара) предметом теоретического изучения, а относится к разряду несерьезных увлечений. Это поле давно обглодано до корней. Серьезные ученые забросили его уже пятьдесят лет назад; теперь же на нем пасутся (по мнению Оскара) одни лишь краснобаи и эзотерики. Одним словом, тупик.
В душе Себастьян знает, что Оскар нрав. Иногда он чувствует себя мальчиком, который, не желая слушать, что говорят ему старшие, нарочно упрямится, пытаясь из обыкновенной стеклянной банки и проволочки смастерить электрическую лампочку. Перед менее одаренными коллегами, перед студентами, да и перед самим собой он продолжает утверждать, будто бы нащупал новый подход к вопросам времени и пространства и что, дескать, его подход означает большой шаг вперед по сравнению с теорией множественных вселенных. Если серьезно, то сейчас уже и не важно, верит ли в это Себастьян или нет, теперь ему не остается другого выхода, как держаться однажды избранного пути. Если бы он даже захотел вступить в игру, которую ведет Оскар, то за десять с лишним лет он слишком отстал, чтобы теперь наверстать упущенное. После того как экспериментально было подтверждено существование W- и Z- бозонов, в деле создания «теории всего» забег вышел на финишную прямую. Оскару и Себастьяну тогда шел третий десяток, то есть они были в том возрасте, когда человеку приходят лучшие (Оскар: единственные) идеи, до каких он может додуматься в жизни. Оскар уже тогда целиком посвятил себя своей теории дискретного времени, как влюбленный, бросив все к ногам своего кумира. С тех пор он изо дня в день, час за часом, неделю за неделей безраздельно служил ей более десяти лет, и независимо от того, вознаградит ли она его в ответ за его служение или нет, Себастьян не будет иметь к этому никакого отношения. Однажды, задетый за живое, он сделал свой выбор, и не только в пользу другой теории, но, главное, в пользу совершенно другой жизни.
Человека, которому выпала сомнительная честь подтолкнуть Себастьяна к такому повороту в жизни, звали Красная Шапочка. Этим прозвищем он был обязан своей багровеющей от вина лысине, сияющей на макушке среди венчика жидкой поросли. Этот вид дополнялся потертым вельветовым пиджаком, густо обсыпанным по плечам перхотью. В отличие от других его коллег, Красная Шапочка пользовался среди студентов популярностью. Он относился к ним серьезно и заставлял работать головой, предлагая решать головоломные задачки. Впрочем, студенческие симпатии не встречали у него взаимности, ибо он не любил тех студентов, которые оказывались на высоте и справлялись с его заданиями.
Меньше всего у него вызывали симпатию эти два юнца, из-за которых каждое утро на пороге аудитории возникал затор. Их высокомерность стала уже легендарной; их дружба — притчей во языцех, молва о ней докатилась даже до высших сфер, где обитала профессура. Говорили, что еще больше, чем друг друга, они любят физику и, страстно соперничая, добиваются ее милостей. Красная Шапочка уже слышать не мог их громогласные рассуждения. Слишком уж гордо стояли они в кругу обступивших их слушателей, сыпали на память формулами, как стихами оперного либретто, и дирижерскими взмахами выстраивали порядок в космосе. Время от времени Оскар отворачивал голову, чтобы затянуться одной из своих египетских сигареток, проделывая это с таким форсом, что по столпившейся вокруг него публике пробегала волна нервного движения.
Всему факультету давно уже было известно, что Оскар считает мир тончайшим переплетением причинно-следственных связей, таинственную сеть которых можно разглядеть лишь с огромной дистанции или в непосредственной близости. Познание, по его мнению, является лишь вопросом должного расстояния и потому доступно только с позиций Бога или квантовой физики, в то время как обыкновенные люди со своей средней дистанции к происходящим явлениям слепы.
Себастьян, который всегда высказывал свои доводы несколько громче и медленнее, обзывал друга убогим детерминистом. Сам же утверждал, что не верит в причинно-следственную связь. Каузальность, дескать, точно так же, как время и пространство, в первую очередь относится к проблематике гносеологического порядка. Чтобы позлить Оскара и собравшихся вокруг слушателей, он высказал сомнение в том, что эмпирика может служить методом познания: дескать, человек, перед глазами которого по реке проплывают тысяча белых лебедей, не может на этом основании делать вывод, что черных лебедей не существует[8]. А потому физика в первую очередь — служанка философии.
Красная Шапочка раздраженно протиснулся между спорщиками. С некоторых пор у него не проходило ни одной лекции, чтобы он не слышал их назойливого перешептывания. Иногда он недовольно взглядывал от своих конспектов, потому что ему мерещилось, будто их шепот доводит его до безумия, и убеждался в том, что Оскар и Себастьян даже не присутствуют на лекции.
Зато в тот день, когда Красная Шапочка предложил студентам задачку по темной энергии, решение которой было возможно только при допущении, что одна из эйнштейновских констант является переменной величиной, они как раз оказались тут как тут. На следующей неделе они к приходу профессора не стояли на пороге аудитории, а уже сидели на своих обычных местах и глядели оттуда на Красную Шапочку, который, еще не дойдя до кафедры, махнул, чтобы их вызвать. Они одновременно встали, Оскар направился к правому краю доски, Себастьян, чуть-чуть помедлив, к левому. Длиннополые пиджаки оба перекинули себе через плечо, придерживая одной рукой, в то время как другой с бешеной скоростью принялись писать мелом на доске; оба строчили как одержимые: Оскар — начиная с конца, Себастьян — с начала. Кроме скрипа мела по доске, которым сопровождалось появление формулы, в зале не было слышно ни звука. Тишина не нарушилась и тогда, когда их руки столкнулись посредине последней строки. Несколько лиц в аудитории обменялись улыбкой. Закончив последнюю лямбду, Оскар отряхнул запачканные мелом руки, звучно похлопав ладонью о ладонь. Красная Шапочка все время, стоя у них за спиной, с приоткрытым ртом разглядывал панораму из формул, как путник, любующийся ландшафтом дивной красоты. Оскар обернулся и тронул его за плечо кончиком пальца, словно музыкант, извлекающий звук из треугольника.
— Знаете, профессор, что мы только что доказали? — спросил он громко и внятно.
Красная Шапочка был слишком глубоко погружен в свои мысли, чтобы ответить на его вопрос.
— Физика принадлежит влюбленным.
Если Красная Шапочка что-то и ответил, его слова потонули в хохоте и гвалте. Никто не услышал, как хрустнул, крошась, кусочек мела в руке Себастьяна. Пока Оскар принимал овации публики, восхищенной проделанным фокусом, Себастьян, постояв с задумчивым выражением у доски, надел наконец пиджак и, не замечаемый другом, покинул зал. Больше всего он был потрясен тем, как Оскар, не задумываясь, направился к правому краю доски, предоставив ему левый.
Хорошо зная, что Оскар отнюдь не собирался отодвигать его в тень, Себастьян не почувствовал от этого облегчения. Напротив, это лишь усугубляло его унижение, добавив к нему ощущение собственной неправоты. В то время как Оскара увлекала только мысль о спектакле, упоение от совместного представления, Себастьяна больше всего на свете волновало желание стать хорошим физиком. Для Оскара его первенство было не стремлением, а естественным состоянием. Он поступил так, исходя из простого предположения, что Себастьян, в отличие от него самого, не способен написать цепочку математических доказательств задом наперед. И что хуже всего, его оценка соответствовала реальному положению вещей. Себастьян испытывал непреоборимое желание наказать Оскара за то, что миг, когда их руки встретились в середине доски, принес тому единоличный триумф. Только для Оскара он стал торжеством их общей дружбы и блестящих талантов. Для Себастьяна же этот миг стал подтверждением его второстепенности.
С этого дня он в присутствии Оскара стал ощущать холод. Он не мог объяснить товарищу, почему все законы их дружбы внезапно утратили свою силу. Его реплики в спорах с тех пор сделались резче, времени для совместных занятий он находил все меньше. Оскар не противился. Его безмолвный взгляд из-под полуопущенных век преследовал Себастьяна даже во сне. Видя, что друг не соглашается отвечать на его агрессивные выпады, Себастьян ожесточался еще больше. В один из вечеров Себастьян поднял в тесной студенческой комнатушке Оскара такой сокрушительный крик против узости ограниченных представлений, что Оскар спокойно и тихо назвал его человеком, лишенным чувства стиля. В эту ночь Себастьян выскочил на улицу один, и по дороге, до синяков расшибая кулаки о каждый фонарный столб, пытался им втолковать,
