ожидая услышать еще один смертный приговор. Сейчас он поднялся на ноги и стоит, чуть покачиваясь, как манекен, кое-как установленный на полу. Подавляя головную боль, он ждет, когда в сознании проявится один из вопросов, ради которых он сюда, собственно, и пришел.
— Кто называет вас эзотериком? — спрашивает он наконец.
— Оскар, — отвечает Себастьян.
Он глядит на комиссара ясными глазами, цвет лица у него стал уже лучше, а движения пальцев, которыми он у себя на коленях играет сонату, показывают, что возможность выговориться пошла ему на пользу.
— Кто это?
— Замечательный вопрос.
Склонив голову набок, Себастьян вслушивается в пустоту, словно хочет поймать верный ответ в голосах синиц, щебечущих в зарослях глицинии. Лучший из людей, слышится в щебетании. Лучший из людей.
— Великолепный физик. Он работает в Женеве на новом ускорителе частиц. Съездите туда, если интересуетесь физикой. Там заглядывают во внутренности универсума.
— Материалисты заглядывают, как я полагаю.
— Вы попали в самую точку. — Себастьян смеется. — Впрочем, что касается Оскара, то тут я вовсе не уверен. Как раз вчера я думал над тем, что, может быть, мы всю жизнь неверно друг друга понимали.
Комиссар посмотрел на него, задержав взгляд на секунду дольше, чем следовало, и лишь затем кивнул.
— А какая-то практическая польза от такого ускорителя частиц есть? — спрашивает он.
— Оскар сказал бы — в качестве побочных отходов деятельности. В медицине, например, ускоренные частицы используются для облучения опухолей.
— Подумать только!
Пошатывание Шильфа усилилось. Он хватается за кресло, и под руку ему попадается швейцарский перочинный ножик, воткнутый в боковую обивку. Он кладет ножик на журнальный стол. На открытом лезвии — засохшая кровь. Головную боль как рукой сняло. Словно кто-то щелкнул выключателем.
— Вы мне очень помогли, — произносит комиссар.
Себастьян смотрит на ножик задумчивым взглядом, соображая, является ли он вещественным доказательством, а если да, то чего. Из него внезапно словно выкачали всю энергию, и, когда он наконец поднял голову, комиссар уже вышел в переднюю. И отправился он не в сторону входной двери, а вглубь квартиры.
— Выход — через переднюю прямо! — крикнул, догоняя его, Себастьян.
— Прежде чем уйти, я хочу познакомиться с вашим сыном.
— Но он спит.
— Уже нет.
Моргая глазами, как вышедший после дневного сеанса из кинотеатра и попавший на солнечную улицу зритель, Себастьян останавливается в прихожей, провожая глазами Шильфа, который уже взялся за ручку двери, ведущей в детскую комнату.
Лиам сидит в кресле, которое пока еще велико для его роста, в руках у него книга, которую он не читает. В комнате темно. Она так мала, что предметы обстановки трутся в ней друг о дружку боками. Полоска света, проникшая между занавесками, покрывает голову Лиама сплавом золота с серебром. Ангел в солнечном венце. Шильф проглатывает застрявший в горле комок, чтобы окончательно не растрогаться.
— Привет, — говорит он, откашлявшись. — Я из полиции. — Так как Лиам не реагирует, он добавляет: — Настоящий комиссар, как в телевизоре.
Книжка захлопнулась. Лиам оборачивается вместе с креслом.
— Я маленький, но не дурак, — говорит мальчик. — Можете разговаривать со мной по- нормальному.
Глядя на озабоченную мину Лиама, Шильф спрашивает себя, сколько лет может быть мальчику. Мягкие волосы выглядят со сна примятыми, местами сквозь них просвечивает кожа. На лице серьезное и внимательное выражение. Неожиданно Шильф пугается: вдруг чуткий слух ребенка расслышал голос наблюдателя, который в этот момент как раз спрашивает, может ли чуткий детский слух расслышать голос наблюдателя? И не потому ли Лиам так странно на него посмотрел?
— У вас что-то болит? — спрашивает мальчик.
Шильф оглядывается, куда бы присесть, и садится на край неприбранной кровати.
— Нет, — говорит он. — В данный момент ничего.
Лиам откладывает в сторону книгу и сразу становится на три года моложе. Он еще немного поворачивается вместе с креслом, пока они не оказываются так близко, что почти касаются друг друга коленками.
— Что вы тут делаете?
— Расследую твое похищение.
Лиам молча разглядывает свои пальцы, как будто обдумывая, не пора ли подстричь ногти.
— Верно, — произносит он. — Похищение.
— Ты такой недовольный, потому что пришлось раньше времени уезжать из лагеря?
— Почему недовольный?
И тут он принимается так сильно тереть глаза, что Шильф с трудом удерживается, чтобы не остановить его, взяв за запястья.
— Сегодня утром приехал папа и просто забрал меня домой. Он был какой-то странный и ничего не объяснил, в чем дело.
— Мне это знакомо, — говорит Шильф. — Мне тоже никто не говорит, в чем дело. Но и такие, как мы, тоже нужны!
На лице Лиама проступает улыбка, делая его миловидным, а не только умным и не по годам развитым. В его глазах затаилось что-то беспомощное, как у маленького зверька, который видит, что близится катастрофа, но ничего не может поделать.
— Вы все это выясните?
— С очень большой вероятностью.
— Обещаете?
— Обещаю.
Видя, что мальчик опустил глаза, чтобы не показывать их предательского блеска, Шильф кладет ему руку на плечо.
— Лиам, — начинает он спрашивать, — тебя похитили по пути в Гвигген?
— Это мой папа сказал?
— Просто ответь мне.
— Мой папа не лжет. Он больше всего любит правду.
— На первом месте у него ты, — говорит комиссар. — Правда только на втором.
Лиам снова поднимает голову, он опять стал похож на уменьшенного взрослого.
— Если я отвечу, что меня не похищали, а папа скажет наоборот, то может ли оказаться так, что правда то и другое?
— Да, — не задумываясь, отвечает комиссар.
— Тогда я скажу, что ничего не знаю о похищении.
— Кто отвозил тебя в Гвигген?
— Папа.
— Ты уверен?
— Я спал. Когда проснулся, было уже темно и я лежал в незнакомой кровати. Разве не так записано в протоколе?
— Более или менее. — Шильф быстрым движением смахивает с губ и подбородка улыбку. — Но моя работа — расспрашивать о таких вещах, которые я и без того знаю. Не может быть так, что у тебя очень
