Пограничники занимали позиции на берегу горной реки. На другом берегу к реке подходили танки и бронетранспортеры. Наталья достала аппарат, сменила широкоугольник на телевик и сделала несколько снимков.
— Шестнадцать, — сказал Дивов радисту. — Шесть танков, десять боевых машин пехоты. Передавай.
Прапорщик вместе с солдатами устанавливали пулеметы,
— А что они хотят? — почему-то шепотом спросила Наталья у прапорщика.
— Скоро узнаем, — спокойно ответил прапорщик. — Может, у них маневры, а может, готовят провокацию.
— А если они перейдут границу? — спросили Наталья прапорщика,
— Мы их уничтожим.
— Скажите мне честно, — сказала она. — Их же так много. Сколько времени вы сможете продержаться, если они нападут?
— Около часа.
— А что будет потом?
— Потом некоторые заставы будут названы нашими именами.
Наталья взглянула на прапорщика — не шутит ли он? Прапорщик был серьезен. Пограничники окапывались, подносили диски с патронами, раскладывали рядом гранаты. Наталья перебралась ближе к Дивову.
— Делай снимки и немедленно уходи отсюда, — резко приказал он ей.
— Хорошо, хорошо, — согласилась Наталья. — Саша, неужели это война? — ужаснулась она, видя, как на том берегу вращаются башня танков, — Неужели все вдруг так и кончится? Вся наша жизнь, которая еще и не началась-то как следует…
Дивов ничего не ответил. Наталья осмотрелась. Юные, почти мальчишеские лица пограничников были сосредоточены. В них не было ни страха, ни отчаяния, было ожидание и упорство.
И Наталья начала снимать эти сосредоточенные, сразу повзрослевшие лица…
ХРАБРЫЙ ПОРТНОЙ
Дом стоял в двух-трех метрах от тротуара, поэтому жильцы вкопали скамейки, и на них почти всегда сидели: днем — старухи и беременные, а поздним вечером, когда старухи уходили, скамейки занимала молодежь.
Сейчас скамейки занимали старухи. И среди них сидел мужчина лет тридцати с небольшим. Выглядел он весьма странно в своей розовой модной рубашке среди темных старушечьих одежд. Старухи разглядывали проходивших мимо них людей, вели свои бесконечные разговоры, время от времени обращаясь к молодому человеку.
— Серега, я правильно говорю?
— Правильно, Евдокия Васильевна, — почтительно подтверждал Сергей Бодров.
Мимо скамейки прошел совсем юный молодой человек лет шестнадцати со свертком и кивнул Бодрову. Тот встал и пошел за ним следом.
Они поднялись на четвертый этаж. Бодров открыл дверь квартиры.
— Это я, — успокоил он выглянувшего в прихожую Бодрова-старшего.
Бодров-старший вышагивал по коридору, прислушиваясь к доносившимся фразам.
— Сколько? — спрашивал его сын.
— Полтораста.
— Переплатил. Они же из Гонконга, к тому же с плохой пропиткой.
Наконец молодой человек вышел, и тогда вошел Бодров-старший.
— Поговорим! — потребовал.
— Поговорим, — согласился Бодров-младший.
Бодров-старший окинул взглядом комнату и брезгливо скривился. Стены комнаты были оклеены яркими обложками, рекламными проспектами из журнала мод. Журналы мод и выкройки были навалены на столе, лежали стопками на полу и подоконнике. А над письменным столом был пришпилен плакат: размноженный фотографически один и тот же женский зад. На первой фотографии он был первозданно гол, на следующих обтянут колготками, брюками, юбками разной длины, цвета и формы.
Бодров-младший достал уже сметанные брюки и уселся за машинку.
— Когда все это закончится? — спросил Бодров-старший.
— Что значит все?
— Все это, — Бодров-старший обвел жестом комнату, стопы журналов мод и выкроек и напоследок ткнул в фотографию, которая его особенно раздражала.
— По-видимому, никогда, — сказал Бодров-младший и включил швейную машинку.
— Перестань! — выкрикнул Бодров-старшнй. — Неужели ты не понимаешь? Так дальше нельзя!
— Почему? — спросил Бодров-младший.
— Ты сегодня уже не художник-модельер, а председатель фабкома! Ну а какой ты председатель фабкома? Ты вдумайся только в эти слова! Председатель и портной-домушник! Если кто узнает, что ты шьешь на дому, знаешь, что будет?
— Ничего не будет, — спокойно возразил Бодров-младший. — И на кого я шью? На себя, на тебя, на мать и денег с вас за шитье не беру. Хотя мог бы. И потом, мне нравится шить. Или ты думаешь, лучше марки собирать?
— Ладно, — вздохнул Бодров-старший. — Если ты не проколешься раньше, тебя все равно не переизберут на следующий срок.
Я тебя прошу только об одном: раз тебя избрали… зажмись!
— Как это зажаться? — не понял Бодров-младший.
— Как-как? А вот так! Нечего сидеть со старухами на скамейке, будто ты пенсионер.
— Что еще?
— Надо прилично одеваться. Без всяких этих платочков и цветочков. Белая рубашка и галстук. Костюм скромных тонов: лучше темносерый или темно-синий.
— Что еще?
— Решить женский вопрос. На стороне — твое личное дело, а на фабрике завяжи тройным узлом. Чтобы даже подумать не могли!
— Думать все равно будут, — возразил Бодров-младший.
— И вообще, — сказал Бодров-старший. — Ты жениться собираешься?
— А на ком?
— А что — не на ком? Посмотри, сколько на фабрике симпатичных девушек.
— Ты же говоришь, на фабрике нельзя.
— Нельзя легкомысленно, раз ты теперь руководство. А если серьезно, честь по чести, то народ поймет и даже одобрит.
— А при чем здесь народ? Мне ведь жениться, а не народу.
Отец, все больше распаляясь и уже жестикулируя от возбуждения, начал возражать. Конечно, у него была своя точка зрения на проблемы семьи и брака, и эта точка зрения была самой верной. А сын уже не слышал, он рассматривал отца, как будто видел его впервые. Стрижка полубокс, крупный нос, нависающий над верхней губой, рубашка навыпуск, отчего намечающийся животик уже выглядел солидным животом. Брюки вельветовые, пижамные, с пузырями на коленях, что делало Бодрова-старшего ниже ростом и чуть криволапым.
Вначале Бодров-младший вправил отцу рубашку в брюки, потом заменил сами брюки отглаженными, чуть сужающимися внизу. Вместо рубашки появилась легкая домашняя куртка. Полубокс был заменен на польку, отчего дынеобразная голова отца округлилась, были введены усы, чуть спускающиеся вниз, и нос
