— Купить-то купил, да теперь жалею! — воскликнул аптекарь. — Если я вам расскажу, что произошло со мной сегодня! Подумайте, шутка ли сказать. Что, вы полагаете, со мной случилось? Сколько бы вы ни ломали голову, чтоб представить себе большую нелепицу, чем эта… не угадать ни вам, ни десятку таких, как вы.
— Что же случилось?
— Сейчас, сейчас! В этом-то суть. Входит сегодня в аптеку, когда там ни одной души не было, крестьянка; она уже приходила на днях со своей соседкой за лекарством от астмы, рослая такая, с грубым лицом, сросшимися бровями, выступающей челюстью, узким лбом, а глаза, как два угля, горят… Впечатляющая особа, поверьте мне. И говорит она, что хочет поговорить со мной по секрету; только мы остались с ней наедине в укромном местечке, выясняется… Тут-то начинается самое главное. Выясняется, что она пришла предложить мне внутренний жир девушки, своей племянницы, девственницы, на выданье, белокурой, — словом, подходящей по всем статьям, чтобы этот жир годился для тех мазей, что я обычно приготовляю… Что вы на это скажете, каноник? До чего мы дошли. Оказывается, самое заурядное дело, что я потрошу девушек и из жира, который вытапливаю из них, готовлю эти чудодейственные лекарства, способные, прах их возьми, даже покойников воскрешать. Женщина выложила мне все это. Видывали вы этакое? Понимаете, какое пятно легло на меня? Я — пугало деревень, гроза девушек, самое отвратительное и подлое существо, какое можно себе представить.
Далекий и глухой раскат грома сопроводил последние слова аптекаря. Каноник смеялся, потирая свои сухонькие ручки и весело поводя головой. Казалось, он добился большого и желанного успеха.
— Ну, что я говорю. Теперь-то вы видите, дружище? Вы видите, что они в еще большей степени скоты, неучи, кретины и дурни, чем я сам предполагал? Видите, что им в башку всегда лезет самая большая нелепица, глупость величайших размеров, грубейший вздор? Достаточно того, что вы самый бесхитростный, добродушный и спокойный человек на свете, достаточно того, что у вас такое мягкое сердце, что вас заботят чужие горести, даже если это касается чепухи, что вы не способны мухи обидеть и думаете только о своих книгах, занятиях и опытах, чтобы эти невежественные дикари сочли вас ужасным чудовищем, убийцей, виновником всех преступлений и гнусностей.
— Но кто же придумал эту напраслину, Льоренте?
— Кто? Повальная глупость… сдобренная к тому же повсеместной извращенностью. Апокалипсический зверь… вот что такое чернь, поверьте мне, хотя у святого Иоанна и не слишком ясно говорится об этом.
— Хорошо! Пусть так. Но впредь я не допущу, чтобы на меня возводили напраслину. Не желаю, нет, сеньор! Подумайте, какое несчастье! Чуточку недоглядишь, и у тебя на совести мертвая девочка! Эта тварь готова убить ее. Представьте себе, будто я повторил: «Я отправляю ее на тот свет, оставляю в горах и говорю, что ее сожрали волки. В это время года много их рыщет в тех местах, и, будьте уверены, на следующий день им будет чем поживиться». Ох, каноник! Если бы вы видели, скольких трудов мне стоило внушить этой кобыле, что я ни из кого не вытапливаю жир и не помышлял об этом! Сколько я ни твердил ей: «Это чушь, которую городят, гнусность, нелепица, галиматья, враки; узнаю только, кто их распускает, и того уж я распотрошу», эта баба, как столб, ни с места, и все свое: «Сеньор, всего лишь две унции… и все шито-крыто… За две унции у вас будет жир. Другой, такого хорошего качества, вам никогда не сыскать». Ну что за гадина! У фурий в аду должны быть такие же рожи. Говорю вам, мне стоило больших трудов убедить ее. Она не хотела уходить. Я едва не выставил ее палкой.
— Если бы вы ее убедили! — произнес внезапно посерьезневший и разволновавшийся каноник, вертя табакерку в руке. — Я боюсь, что вы потерпели неудачу. Ах Кустодио, вы ошиблись в этой женщине. Теперь-то я поклясться готов, вы ошиблись в ней.
— Что вы несете, приятель, каноник вы или дьявол? — вскричал аптекарь, вскочив со своего места в страшной тревоге.
— Что вы в ней ошиблись. Ничего, кроме того, что вы совершили ужасную глупость, вообразив себе, как всегда, что в этом дурачье есть хоть капля здравого смысла и что, если вы скажете им правду и станете приводить доводы в ее защиту, озарив их светом разума, это будет резонно и приведет к чему-нибудь путному. В эти минуты девочке скорее всего так же хорошо на том свете, как и моей бабушке. Завтра утром или позже вам принесут жир, завернутый в тряпицу… Вот увидите!
— Замолчите, замолчите… Я не могу слышать этого. Это не укладывается в голове… Что я должен был сделать? Бога ради, не сводите меня с ума!
— Что вы должны были сделать? Конечно же, нечто противоположное целесообразному, противоположное тому, что вы бы сделали со мной или с любым другим человеком, способным хранить тайну, будь он, пожалуй, таким же скверным, как простолюдин, но чуточку менее невежественным… Надо было согласиться, сказать, что вы берете жир за две унции, за три или за сто…
— Но ведь…
— Погодите, дайте мне договорить… Сказать, что жир, который они достают, ни для чего не годится. Что вы должны собственноручно сделать операцию, и, стало быть, пусть вам приведут девушку живой и невредимой, и, когда она была бы у вас в безопасности, мы помогли бы правосудию задержать и покарать злоумышленников… Разве вам не ясно, что эта девушка — существо, от которого жаждут избавиться, которое им мешает, то ли потому, что это лишний рот, то ли потому, что после ее смерти можно получить наследство? Вам не приходило в голову, что на подобное злодеяние не решаются единым духом, оно зачастую вынашивается и зреет в мозгу долгие годы? Девочка обречена на смерть. Ничего другого. Поверьте, сейчас…
И каноник, размахнувшись табакеркой, выразительно изобразил удар по затылку.
— Каноник, вы убиваете меня! Кто же спит в такую ночь? Я сейчас же седлаю кобылу и отправляюсь в Торнелос…
Оглушительный удар грома совсем рядом подтвердил, что решение аптекаря невыполнимо. Ветер ревел, а дождь яростно хлестал и барабанил в стекла.
— И вы утверждаете, — спросил дон Кустодио в изнеможении, — что они будут способны на подобное злодейство?
— На любое. Они способны придумать такие, что и вовсе неизвестны. Невежество непобедимо, это — родная сестра преступления.
— Ну вы-то, — заключил аптекарь, — всегда говорите, что невежество вечно.
— Ах друг мой, — ответствовал обскурант. — Невежество — зло. Но зло необходимое и вечное на этом свете, в этом подлом мире! Мы никогда не сумеем избавиться ни от зла, ни от смерти.
Ну и ночь провел честный аптекарь, который в представлении простого люда был ужасным чудовищем и два века назад был бы, скорее всего, осужден по обвинению в колдовстве!
На рассвете он оседлал белую кобылу, на которой ездил верхом по округе, и направился в Торнелос. Мельница должна была служить ему ориентиром, чтобы быстрее найти то, что он искал.
Солнце только-только появилось на небе, которое после бури было безоблачным и чистым особой светящейся чистотой. Дождевая влага, покрывавшая траву, уже испарялась, и небесные слезы, пролившиеся ночью на заросли ежевики, должны были высохнуть. Не слишком холодный, прозрачный чистый воздух постепенно пропитывался слабым ароматом, которым веяло от мокрых сосен. Черно-белая сорока прыгнула почти под ноги коню дона Кустодио. Заяц выскочил из-за кустов и с перепугу вприпрыжку промчался мимо аптекаря.
Все предвещало один из тех прекрасных зимних дней, которые случаются в Галисии после ненастной ночи и полны несравненной прелести; аптекарю, проникшемуся этой радостью бытия, стало казаться, что все происходившее накануне было бредом, трагическим кошмаром или одной из сумасбродных выходок его друга. Как это кто-то может убить кого-то, да еще таким варварским, бесчеловечным способом? Безумие, нелепость, фантазии каноника. Полноте! На мельнице, верно, сейчас готовятся к помолу зерна. Из храма Святой Минии легкий ветерок доносил серебряный звон колокола, сзывавшего к ранней мессе. Все вокруг являло собой мир, любовь, безмятежный покой…
Дон Кустодио почувствовал себя счастливым и веселым, как мальчишка, и мысли его изменили свой ход. Если девушка, из которой хотели добыть жир, миловидна и скромна… он заберет ее с собой, к себе в дом, избавив ее от печальной неволи, от той опасности и бесприютности, которые преследовали ее… А если она окажется доброй, честной, простодушной, стыдливой, не то что эти две шалые: одна из них
