дрогнула. Рядом с нами борзые наставили уши, вздыбили загривки. Снова мы услышали, как гремит череп, перекатываясь по каменному изголовью. Приор встряхнул меня за плечи:
— Сеньор королевский гренадер, а ну-ка взглянем, что там за нечисть!..
И он подошел к надгробию и ухватился обеими руками за бронзовые кольца, вделанные в одну из плит, ту, на которой была высечена эпитафия. Я тоже подошел к надгробию, дрожь все не унималась. Приор глядел на меня, не разжимая губ. Я положил руку поверх его руки на бронзовое кольцо и потянул. Каменная плита тяжело подалась. Перед нами зияла пустота, черная, дышащая холодом. Я увидел, что череп, желтоватый и блестящий, еще шевелится. Приор опустил руку в усыпальницу и взял череп. Затем, все с тем же выражением лица, все так же молча, он протянул череп мне. Содрогнувшись, я принял его. Я стоял у самого алтаря, свет лампадки падал мне на руки. Опустив глаза, я увидел меж своих ладоней змеиное гнездо. В ужасе я отшвырнул череп. Змеи с шипением расползлись, череп покатился по ступенькам алтаря, легкий и гулкий. Приор взглянул на меня, его глаза воителя сверкали из-под капюшона, словно из-под забрала шлема.
— Сеньор королевский гренадер, не получит ваша милость отпущения… Я не даю отпущения трусам!
И он вышел, прямой и суровый, длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Слова его еще долго звучали в моих ушах, звучат и поныне. Быть может, словам приора Брандесо и обязан я тем, что впоследствии умел улыбаться смерти, точно женщине!..
МОЯ СЕСТРА АНТОНИЯ
Город Сантьяго[105] в Галисии всегда был одним из святилищ мира сего, и души людские там все еще ждут чудес, открывающихся пристальному взгляду…
Как-то раз моя сестра Антония взяла меня за руку и повела в собор. Антония была гораздо старше меня. Высокая и бледная, с черными глазами и немного грустной улыбкой. Она умерла, когда я был еще маленьким. Но как помню я ее голос, и ее улыбку, и лед руки ее, сжимавшей мою по дороге в собор!.. Лучше всего помню ее глаза и светлое и трагическое пламя ее взгляда, обращенного на одного студента, который гулял по галерее, закутавшись в синий плащ. Я боялся этого студента. Он был высокий и тощий, лицо мертвеца и глаза тигра, жуткие глаза под тонкими и жесткими бровями. Как бы для того, чтобы еще усилить это сходство с мертвецом, у него при ходьбе хрустели коленки. Моя матушка ненавидела его и, не желая видеть, всегда держала закрытыми ставни на окнах, которые выходили на Галерею золотых дел мастеров. В тот день, помнится, он гулял, закутанный, как обычно, в синий плащ. Он настиг нас перед вратами собора и, выпростав из-под плаща свою иссохшую, как у мумии, руку, омочил пальцы в святой воде и предложил ее моей перепуганной сестре. Антония обратила на него умоляющий взгляд, и он, улыбаясь, прошептал:
— Я в отчаянии!
Мы вошли в часовню, где несколько старух молились, читая вечерние молитвы. Часовня эта темная и большая, деревянный настил там всегда скрипит, а скрип еще усиливается высокими романскими сводами. В детстве часовня вызывала во мне ощущение деревенской тишины и покоя. Я наслаждался в ее тени, как под кроной старого каштана, как под сенью виноградной лозы, вьющейся над каким-нибудь крыльцом, как в прохладе пещеры отшельника где-нибудь в горах. Вечерами там всегда собирались старухи, читавшие молитвы. Их голоса, слитые в исступленный шепот, отражались от сводов и, казалось, освещали розы витражей, подобно заходящему солнцу. Под сводами ее всегда слышались гнусавая и торжественная разноголосица молитв, глухое шарканье по настилу, позвякивание серебряного колокольчика в руках у мальчика-служки, когда он поднимает зажженную свечу над плечом капеллана, читающего по складам в требнике страсти Господни.
О кортисельская часовня, когда же душа моя, постаревшая и усталая, вновь погрузится в твою врачующую сень!
Моросило и уже смеркалось, когда мы проходили по галерее собора, возвращаясь домой. В сагуане,[106] просторном и темном, мою сестру, должно быть, охватил страх, потому что по лестнице она поднималась бегом, не выпуская моей руки. Войдя в дом, мы увидели нашу матушку: она прошла через прихожую и исчезла в одной из дверей. Полный любопытства и тревожного предчувствия, причину которого я сам не понимал, я поднял глаза на сестру, и она, не говоря ни слова, наклонилась и поцеловала меня! При совершенном незнании жизни, я угадал секрет своей сестры Антонии. Он навалился на меня, подобно смертному греху, когда мы проходили по этой прихожей, где коптила керосиновая лампа с разбитым стеклом. Два языка пламени напомнили мне о рогах дьявола. Я лег спать, и в темноте этот образ вырастал передо мной, не давая уснуть, и как кошмар вновь являлся мне в другие ночи.
Наступили дождливые дни. Студент гулял по галерее собора, когда развиднялось, но сестра моя не ходила в собор. Я же иногда, пока учил уроки в гостиной, полной аромата увядающих роз, приоткрывал окно, чтобы видеть его. Он гулял один, судорожно улыбался, и с наступлением сумерек его сходство с покойником настолько усиливалось, что страшно было глядеть. Дрожа, я отходил от окна, но все смотрел на студента, не в силах доучить уроки. В большой гостиной, темной и гулкой, мне слышались его шаги, хруст берцовых костей и коленных чашечек… Мяукал кот за дверями, и мне казалось, что его мяуканье походило на имя студента:
Максимо Бреталь!
Бреталь — деревушка в горах, недалеко от Сантьяго. Старики носят остроконечные шапки и куртки из домотканой шерсти, старухи прядут на скотных дворах, потому что там гораздо теплее, чем в домах, а пономарь устроил школу в прилегающей к церкви галерее. Не без помощи его линейки дети постигают ту особую грамоту, которая нужна алькальдам[107] и писцам, читая нараспев феодальные уложения одного дворянского рода, владевшего прежде майоратом,[108] ныне пришедшим в упадок. Максимо Бреталь был из этого дома. Он приехал в Сантьяго для изучения теологии, и в первое время какая-то старуха, торговавшая медом, привозила ему из деревни кукурузный хлеб на неделю и свиное сало. Он жил вместе с другими учениками на постоялом дворе, где платили только за ночлег. Максимо Бреталь уже получил младший церковный сан, когда вошел в наш дом, чтобы стать моим репетитором по латинской грамматике. Мою матушку попросил принять его с благотворительной целью священник из Бреталя. Пришла какая-то старуха в чепчике поблагодарить ее и принесла в подарок корзину с ранетными яблоками. Одно из этих яблок — говорили потом — было, по всей вероятности, заколдовано и околдовало мою сестру Антонию.
Наша матушка была очень набожна и не верила ни в предсказания, ни в колдовство, но делала вид, что верит этому объяснению, лишь бы извинить страсть, снедавшую ее дочь. Антония в те времена уже стала похожа на существо потустороннего мира, как и студент из Бреталя. Она всегда вспоминается мне сидящей в глубине гостиной за вышиванием и такой призрачной, как если бы я видел ее отраженной в зеркале; движения ее медлительны, словно бы она движется в ритмах иного мира, голос угасает, улыбка так далеко от нас. Она, вся в белом, вся печальная, как бы парит в тайне сумерек и так бледна, что от нее, как от луны, словно исходит сияние. А матушка раздвигает портьеры, смотрит на нее и снова бесшумно уходит.
Вернулись солнечные дни с их нежным золотым светом, и моя сестра, как и раньше, стала брать
