Матушка закричала:
— Иисус, Сын Божий, сильнее сатаны!
Монах ответил, и месть слышалась в его голосе:
— Любовь должна быть равной ко всем христианам. Любить отца, сына или мужа — все равно что любить глиняных идолов. Не ведая того, ты своей черной рукой тоже бичуешь крест, как и студент из Бреталя.
Он, должно быть, простер руки к матушке. Затем послышался какой-то шум, — видимо, он удалялся. Басилиса спряталась вместе со мной, и мы увидели, как мимо нас, совсем рядом, прошел черный кот. Как вышел падре Бернардо, никто не видел. Басилиса пошла тем вечером в монастырь и потом рассказывала, что он читал проповедь за много лиг[113] отсюда.
Как хлестал дождь по стеклам и каким печальным был вечерний свет во всех комнатах!
Антония вышивает около балкона, а наша матушка, откинувшись на диване, пристально смотрит на нее зачарованным взглядом, какой бывает у людей, изображенных на картинах, у которых глаза словно стеклянные. Наши души погружены в молчание, только слышно, как качается маятник. Антония вдруг задумалась с высоко поднятой иглой. Высоко на диване вздохнула матушка, а у сестры задрожали веки, словно бы она проснулась. И тогда во многих церквах зазвонили колокола. Басилиса вошла со свечами; заглянув за все двери, поставила их на подоконник. Антония снова погрузилась в мечты, склонившись над вышиванием. Матушка поманила меня рукой и удержала подле себя. Басилиса принесла прялку и уселась на полу у дивана. Я чувствовал, что у матушки зубы выбивают дробь, словно кастаньеты. Басилиса встала на колени, пристально глядя на нее, и матушка застонала:
— Выгони кота, он царапается под диваном.
Басилиса наклонилась:
— Где кот? Не вижу.
— И не слышишь?
Старуха ответила, стуча прялкой:
— Не слышу.
Матушка закричала:
— Антония! Антония!
— Да, сеньора?
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем, сеньора!
— Ты слышишь, как царапается кот?
Антония прислушалась на мгновение:
— Он уже не царапается!
Матушка вся задрожала:
— Царапается возле ног моих, но я тоже не вижу его.
Пальцы ее впились мне в плечо. Басилиса хотела посветить под диваном, но сильный порыв ветра, от которого захлопали все двери, погасил свечу у нее в руках, и, пока наша матушка кричала, ухватив сестру за волосы, старуха, взяв оливковую ветвь, кропила святою водой углы.
Матушка удалилась в свою спальню, зазвенел колокольчик, и Басилиса кинулась ей помочь. Потом Антония открыла балкон и посмотрела на площадь глазами сомнамбулы. Отошла, пятясь, и затем исчезла. Я остался один, прижавшись лбом к стеклам балкона, за которыми угасал свет дня. Мне показалось, что я услышал крики в доме, но не осмелился пошевелиться, смутно ощущая, что я не должен слышать эти крики, потому что я еще маленький. Я неподвижно стоял в проеме балконной двери, распутывая клубок наивных, боязливых мыслей, в смятении от неясных воспоминаний о внезапных упреках и о заточении в темной гостиной. Душа моя словно окутана была этой памятью, болезненной памятью рано повзрослевших детей, которые с широко раскрытыми глазами слушают разговоры старших и, чтобы лучше слышать их, оставляют свои игры. Мало-помалу крики прекратились, и, когда дом погрузился в молчание, я убежал из гостиной. В дверях я столкнулся с Пригожей.
— Не путайся под ногами, плутишка!
На цыпочках я подошел к матушкиной спальне. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносились горестный шепот и сильный запах уксуса. Я бесшумно вошел в комнату, не задев двери. Матушка лежала, голова ее была повязана множеством платков. На белизне простыни резко обозначилась рука в черной перчатке. Глаза были открыты, и, когда я вошел, она, не поворачивая головы, поглядела на дверь:
— Сыночек, спугни кота, он сидит у меня в ногах!
Я подошел — на пол спрыгнул черный кот и стремглав выбежал из спальни. Басилиса Пригожая, которая стояла в дверях, тоже увидела кота и сказала, что мне удалось спугнуть его, потому что я невинное дитя.
Помню один долгий день и матушку в печальном свете комнаты, в которой прикрыты ставни и куда не проникает солнце. Она неподвижно сидит в кресле со скрещенными руками, голова повязана множеством платков, а лицо совсем белое. Она не разговаривает, но обращает взгляд свой на тех, кто говорит, и смотрит пристально, призывая к молчанию. День тот не измерить часами, весь он во мраке сумерек. И кончается этот день внезапно, когда в спальню вдруг вносят свечи. Матушка кричит:
— Опять кот! Снова кот! Уберите его, он уже сидит у меня на спине!
Басилиса Пригожая подошла ко мне, с таинственным видом подтолкнула к матушке. Она наклонилась и дрожащим голосом проговорила мне на ухо, причем волоски ее родинок коснулись моего лица:
— Скрести руки!
Я скрестил руки, и Басилиса сказала, чтобы я возложил их на спину матушки. Тихим голосом она торопила меня:
— Что ты чувствуешь, детка?
Испуганный, я ответил тем же тоном, что и старуха:
— Ничего!.. Я ничего не чувствую, Басилиса.
— Не видишь ли ты, как что-то поблескивает?
— Ничего не вижу, Басилиса.
— Не чувствуешь ли ты кошачью шерсть?
— Ничего не чувствую.
И я зарыдал, напуганный криками матушки. Басилиса взяла меня на руки и вынесла в коридор:
— Ах, озорник, согрешил ты, наверное, вот и не можем напугать врага рода человеческого!
Она вернулась в спальню. Я остался в коридоре, полный тоски и страха, гадая о своих детских грехах. Крики в спальне все продолжались, а по всему дому стали ходить со свечами.
После этого долгого дня наступила такая же долгая ночь: перед образами горели лампады и все говорили шепотом, останавливаясь в проеме дверей, которые распахивались и скрипели. Я уселся в коридоре у стола, на котором стоял подсвечник с двумя свечами, и принялся думать про великана Голиафа.[114] Антония, которая прошла мимо, вытирая платком глаза, спросила меня угасшим голосом:
— Что ты делаешь здесь?
— Ничего.
— Почему не учишь уроки?
Я посмотрел на нее в удивлении — как может она спрашивать, почему я не занимаюсь, когда матушка больна. Антония ушла по коридору, а я снова стал размышлять об истории этого великана- язычника, который взял да и умер от удара камнем. В те времена ничто меня так не восхищало, как та ловкость, с какой юный Давид метал камни пращой. Я ставил себе целью обучиться этому, когда выйду погулять на берег реки. У меня было смутное и романическое желание нацелить свою пращу прямо в бледный лоб студента из Бреталя. Снова прошла Антония с жаровней, которая источала аромат лаванды.
