меня молиться со старухами в кортисельскую часовню. Я трясся от страха, как бы снова не появился студент и не протянул бы нам свою призрачную руку, с которой капала святая вода. В испуге я смотрел на сестру и видел, как дрожат у нее губы. Максимо Бреталь, который все дни проводил в галерее, исчезал, едва мы приближались, и потом, проходя по нефам собора, мы видели, как он появляется под тенью сводов. Мы входили в часовню, а он становился на колени у входа, целуя плиты ступеней, по которым только что прошла моя сестра Антония. Он преклонял колена и стоял там как надгробный памятник, накинув плащ на плечи и молитвенно сложив руки. Однажды, когда мы выходили, я увидел, как его рука тенью скользнула передо мной и он сжал пальцами край платья Антонии.
— Я в отчаянии!.. Ты должна выслушать меня, ты должна знать, как я страдаю… Ты не хочешь смотреть на меня?..
Антония прошептала, белая, как цветок:
— Оставьте меня, дон Максимо!
— Я не оставлю тебя. Ты — моя, твоя душа принадлежит мне. Тела мне не надо, за ним придет смерть. Погляди на меня, пусть глаза твои исповедаются моим глазам. Погляди на меня!
И восковая рука так потянула юбку сестры, что разорвала ее. Но невинные глаза исповедались глазам светлым и ужасным. Вспоминая об этом, я плакал всю ночь в темноте, как если бы моя сестра убежала из нашего дома.
Я по-прежнему занимался латынью в той же гостиной, полной аромата увядающих роз. В иные дни тенью входила в нее матушка, пропадала, утонув в подушках огромного дивана, обтянутого красным дамасским шелком. Я слышал, как она вздыхала, различал стук перебираемых четок. Моя матушка была очень красивая, белокожая и светловолосая, всегда одетая в шелка, с черной перчаткой на одной руке, так как на ней не хватало двух пальцев; другая же, белая, как камелия,[109] вся была унизана кольцами с драгоценными каменьями. Эту руку мы всегда целовали, и этой рукой она ласкала нас. Другую же, в черной перчатке, она обычно скрывала под кружевной накидкой, и, только когда она крестилась, можно было видеть эту руку, такую скорбную и мрачную на белизне ее лба, на розовых лепестках ее губ, на ее груди Мадонны Литты.[110] Моя матушка молилась, сидя на диване в гостиной, а я, чтобы воспользоваться лучом света, который проникал со стороны приоткрытого балкона, учил латынь в другом углу, и грамматика лежала открытой на одном из старинных ночных столиков с шахматной доской. Мы едва различали друг друга в этой огромной, темной и гулкой, внушавшей почтение гостиной. Иногда матушка, прерывая молитву, приказывала мне шире раскрыть балкон. Я молча повиновался и пользовался этим разрешением, чтобы взглянуть на галерею, где в тумане сумерек все еще гулял студент. В тот вечер я тоже посматривал на него, и вдруг он исчез. Я снова стал было зубрить латынь, но в дверь гостиной постучали. То был один францисканский монах, недавно прибывший из Святой земли.
Отец Бернардо когда-то был духовником моей матушки и, вернувшись из странствований по святым местам, не забыл принести ей четки из косточек маслин с Масличной горы. Он был старый, малорослый, большеголовый и лысый и походил на те романские изваяния святых, которые стоят у входа в собор. В тот вечер он во второй раз посетил нас с тех пор, как вернулся в свой монастырь в Сантьяго. Увидев его в дверях, я оставил грамматику и бросился поцеловать ему руку. Я преклонил колена и глядел на него в ожидании благословения, и тут мне показалось, что он делает рожки. Я закрыл глаза, напуганный этой дьявольской шуткой! Задрожав, я понял, что это одна из его ловушек, подобная тем, о которых рассказывалось в историях о святых: с недавних пор я читал их вслух матушке и Антонии. Ловушка, нужная ему, чтобы ввести меня в грех, и она напомнила мне ту, о которой повествуется в житиях святого Антония Падуанского.[111] Отец Бернардо, которого моя бабушка назвала бы святым, сошедшим на землю, не заметил меня, потому что приветствовал свою прежнюю агницу, и забыл осенить пасторским благословением мою унылую голову с оттопыренными, словно крылья, ушами. Голову мальчика, которого гнетут скорбные цепи детства: каждый день — латынь, каждую ночь — боязнь мертвецов. Тихим голосом монах заговорил с матушкой, и матушка подняла руку в черной перчатке:
— Ступай, дитя мое!
Басилиса Пригожая, старуха, которая была кормилицей моей матушки, притаилась за дверью. Я увидел ее, и она удержала меня за платье, закрыв мне рот морщинистой рукою:
— Не кричи, плутишка.
Я пристально посмотрел на нее, потому что считал ее странно похожей на химер водостоков нашего собора. Спустя мгновение она мягко оттолкнула меня:
— Иди, детка!
Я повел плечом, чтобы стряхнуть ее руку, которая вся была в черных, словно сажа, морщинках, и остался рядом с ней. Послышался голос францисканца:
— Речь идет о спасении этой души…
Басилиса снова подтолкнула меня:
— Уходи, тебе не следует это слышать…
И, согнувшись в три погибели, она припала к замочной скважине. Я съежился рядом с нею. Она больше не гнала меня, сказала только:
— Никогда не вспоминай того, что услышишь, плутишка!
Я засмеялся. Уж очень она была похожа на химер[112] водостоков. Только я не знал, на собаку ли, на кошку или на волка. Но удивительным было ее сходство с теми каменными фигурами, которые выступали над галереей, свисая с карнизов собора.
Из гостиной доносились голоса. Сначала голос францисканца, довольно долго:
— Сегодня утром к нам в монастырь пришел юноша, искушаемый дьяволом. Он рассказал мне, что имел несчастье влюбиться и с отчаяния пожелал заняться черной магией. Однажды в полночь он попал во власть сатаны. Злой дух явился ему в просторах зыбучих пепельных песков, среди страшного шума ветра, поднятого его крыльями, подобными крыльям летучей мыши, когда он метался под звездами.
Послышался вздох матушки:
— О боже!
Монах продолжал:
— Сатана сказал юноше, чтобы тот подписал договор, и тогда он сделает его счастливым в любви. Юношу охватили сомнения, ибо был он окроплен святою водою крещения, и он отогнал сатану, сотворив крестное знамение. Этим утром, на рассвете, он пришел к нам в монастырь и в тайне исповедальни покаялся мне. Я сказал ему, чтобы он перестал заниматься этой дьявольщиной, но он отказался. Моих советов было мало, чтобы убедить его. Эта душа обречет себя на вечные муки!
Снова простонала матушка:
— Пусть лучше умрет моя дочь!
А голос монаха, таинственный до ужаса, продолжал:
— Если бы она умерла, он, возможно, и восторжествовал бы над адом. Если останется жить, погибнут оба. Недостанет сил у слабой женщины, подобной тебе, побороть могущество черной магии!
Зарыдала матушка:
— С нами милость Божья!
Последовало долгое молчание. Монах, должно быть, молился, размышляя об ответе. Басилиса Пригожая все прижимала меня к своей груди. Послышалось шлепанье сандалий монаха, и старуха разжала было руки, чтобы подняться и убежать. Но осталась недвижной, удерживаемая голосом, который зазвучал снова:
— Милость Божья не всегда с нами, дочь моя. То бьет ключом, то высыхает, подобно ему. Есть души, которые думают только о своем спасении, никогда не чувствуют любви к другим существам. Это — высохшие источники. Скажи мне: чувствовала ли ты в сердце своем тревогу, желание помочь какому-нибудь христианину, когда знала, что он рискует погибнуть? Что делаешь ты, чтобы избежать этого черного соглашения с силами ада? Отказываешь ему, а он получит ее из рук сатаны.
