Решение держалось в строгой тайне. За разглашение ее тоже была назначена цена — жизнь разгласившего. Именно поэтому, наверное, никто так и не узнал о смертном приговоре целой окке. Естественно, не узнали об этом и сами приговоренные.
После захода солнца вся многочисленная семья отправилась на покой, не подозревая о том, что завтра восхода она не увидит и что долгожданная церемония так никогда и не состоится. И только маленький Ачунанпа, который капризничал с самого вечера и заставлял няньку выходить с ним во двор, избежит этой страшной участи.
К монументальному, как крепость, дому Аджикуттиры вело три прорубленных в горном склоне траншеи. Поэтому враги и подкрались к дому тремя отрядами. Это произошло после полуночи, когда на темном небе стоял холодный и сверкающий, как взмах меча, народившийся месяц. Враги, легкие и бесплотные, как тени, окружили обреченный дом. Но дом молчал, и в его окнах не светилось ни единого огонька. Где-то залаяла собака. Ей отозвалась другая.
— Уймите псов, — приказал кто-то.
Через мгновение короткий, но истошный собачий визг возвестил о выполнении приказа. Неожиданно в доме открылась дверь, и на пороге показалась женщина. Она держала в одной руке глиняный масляный светильник, другая легла успокоительным жестом на голову хнычущего малыша. Не заподозрив ничего, женщина с малышом направилась куда-то в глубь двора.
— Пора начинать, — сказал тот же голос. — А то как бы вся семейка не отправилась на ночную прогулку. От них всего можно ожидать.
— Она оставила открытой дверь, — заметил другой.
— Она хорошо предупредила нас, отозвался третий. — Дверь надо запереть снаружи. Чем-нибудь припереть, чтобы никто не выскочил.
Со двора доносились хныканье малыша и голос уговаривающей его женщины.
Несколько человек бесшумно внесли на веранду дома массивное бревно. Они осторожно уперли один его конец в толстые двери, другой — в крепкую ограду веранды.
В доме было по-прежнему тихо. Многочисленная семья спала и не подозревала, что принесенное врагами бревно в этот момент уже перестало быть обычным стволом дерева, а превратилось в неизбежность, странным образом соединившую их жизни с неотвратимостью приближающейся смерти. И сам этот ствол и был их смертью и их приговором.
— Факелы, — раздался тихий, но повелительный голос.
Во всех трех траншеях почти одновременно вспыхнули смолисто-дымящие огни. Их пламя кровавого оттенка вырвало из темноты безмолвный дом, похожий на крепость, и застывшую в немом испуге фигуру женщины, прижимавшей к себе малыша. Малыш уже не хныкал, а расширенными глазами смотрел на это странно движущееся в ночи кровавое пламя. Женщина, казалось, потеряла способность к движению. Ее фигура напоминала в этот момент каменное изваяние. Но это был только момент. Очень короткий. Потом невидимый и стремительный вихрь подхватил обоих, и они безмолвно растворились в темноте за зернохранилищем. Факелы в стреляющем полете устремились к соломенной крыше крепости. Кровавые ручейки их пламени поползли по соломе. Быстро разрастаясь и сливаясь, они превратились в бушующее море огня. Огонь поднялся к темному небу и стал на дыбы над домом предков Аджикуттиры, как рассвирепевший желтый тигр. По гигантскому телу огненного тигра плыли черные полосы жирного дыма. В одном из окон дома затрепетал маленький и беспомощный огонек, потом послышались шум и глухие удары в запертую дверь.
— Всем уходить! — раздался повелительный голос.
Черные фигуры врагов, как тени, бесшумно скользнули в темноту, слились с ней и стали невидимыми. Они оставили за собой треск и неистовство пламени и душераздирающие крики людей.
Женщину с малышом они настигли на лесной дороге совсем недалеко от горящего дома. Она несла дрожащего и плачущего мальчика на руках и поэтому не могла идти быстро. Страх и усталость сковывали ее шаг. Их она заметила поздно, сделала отчаянную попытку уйти в сторону, в заросли высоких кустов, но ее схватили.
? Отвечай, кто ты? — повелительно спросили ее.
? Я нянька, — ответила женщина и заплакала.
? Значит, этот щенок — один из Аджикуттиры? — И сильные руки протянулись к мальчику.
? Нет! Нет! — закричала женщина, загораживая собой мальчика. — Это мой сын! Мой собственный сын! Это твоя мать? — твердый палец больно ткнул мальчика под ребро.
Мальчик почему-то перестал плакать и согласно кивнул головой.
— Ишь ты! Он не из пугливых! — засмеялись в темноте.
— А ты, женщина, не лжешь? — в вопросе прозвучала снисходительная подозрительность.
? Нет, нет, я не лгу, — заторопилась женщина. — Это мой сын. Мой единственный сын. Отпустите меня!
— Что вы в конце концов привязались к женщине, да еще ночью, — рассердился кто-то. — Отпустите ее.
? Оставьте ее! — раздалось повелительное. Женщина быстро нырнула в темноту. Она шла всю ночь, держа путь к Майсуру, где жили ее родственники. Единственный уцелевший член окки Аджикуттиры подремывал у нее на руках. Через двадцать лет он вернется в Кург и даст начало новой окке Аджикуттира. Птица-феникс прошумит над ним своими вещими крыльями. Ибо он совершит чудо воскресения из пепла от века, предназначенного ей.
Всю ночь пылал огонь в месте обиталища Аджикуттиры. Багровое мятущееся зарево стояло над лесом, где мужчины окки убили тигра, погубившего всю семью. Перед рассветом поднялся сильный ветер, и пламя с догорающего дома предков перебросилось на зернохранилище, служебные помещения и алтарь предков. Когда горело зернохранилище, дым, вырывающийся из него, был черен и горек, как сама бедственная ночь лета 1470 года. Ночь, которая прервала существование окки Аджикуттиры на целое поколение. Рисовое поле, где когда-то были собраны зерна, cгоревшие пятьсот лет назад, расположено все в том же месте. На поле стоит гранитный квадрат алтаря. Если вы захотите узнать, как выглядел Ачунаппа, сходите к этому алтарю. Там вы увидите каменную стелу, на которой высечен барельеф. Он сделан несколько грубовато но все существенное передает. На барельефе — воин со щитом и копьем. Лицо воина мужественно и властно. Но в нем есть какая-то странность, которая не вяжется ни с мужественностью, ни с властностью. На лице воина навсегда остались глаза того мальчика, которого уносила в памятную ночь по лесной дороге нянька. Они как будто освещены чем-то изнутри. Потому что вот уже несколько веков в этих мальчишеских глазах воина бьется и не гаснет страшный огонь горящего дома предков.
Ачунаппа построил новый дом, похожий на крепость, рядом со сгоревшим. Он ничего не тронул из того, что было на его месте: остатки фундамента, толстый слой пепла и уцелевшая каменная лестница, ведущая к этому фундаменту. Так все и сохраняется до сих пор — мемориал окки Аджикуттира, ставшей пеплом. А рядом — полуразрушенное зернохранилище. И в нем, как в храме, день и ночь горит над обуглившимися черными зернами медный светильник. Он горит уже несколько веков и будет гореть до тех пор, пока останется в живых хоть один человек Аджикуттиры.
Я держу на ладони обгоревшие зерна. Зерна, которые будут здесь хранить, пока существует дом предков Аджикуттиры. Ибо эти зерна заключают в себе живую память о случившемся. В камне память становится мертвой. В зерне, даже обугленном, она продолжает жить и жечь. Я держу эти зерна, и мне начинает казаться, что сама история Курга напоминает эти живые зерна, обожженные в костре Времени…
21
«…На третий раз я не вернулся»
Неподалеку от Меркары, чуть в стороне от дороги, у самого леса, стоит каменная плита. «Дважды я ходил на мусульман во имя раджи, — высечено на ней, — но на третий раз я не вернулся». Плита эта — памятный камень, один из тех, которые воздвигали в Курге и честь воина, погибшего вдалеке от дома. «…
