Кольберг солгал Курбатову.
Не романтика привела его в военную разведку, а самое прозаическое чувство долга, привитое ему в семье потомственных ландскнехтов.
С малых лет он воспитывался в кадетском корпусе в Карлсруэ. Затем Гросс-Дихтенфельде под Берлином. Семь лет виртуозной муштры и воспитания в беспрекословном повиновении старшему, без возможности увидеть жизнь хотя бы на йоту другой, чем о ней рассказывалось в училищах. Затем фенрих в егерском батальоне и опять военное училище перед получением первого офицерского звания. Таков путь Кольберга…
Никаких признаков, никакого проявления актерского таланта. Это все говорилось для Курбатова. Начальство предложило ему службу необычную, с повышением жалованья, с ускоренным получением чинов. И лейтенант, вместо того, чтобы служить в егерском батальоне, очутился в России в Петербургском университете на юридическом отделении…
Кому-то и каким-то образом из немцев, близких ко двору, указали на юношу. Кольбергу был дан печальный толчок для службы по сыску, а потом кто-то его подталкивал от чина к чину, от, должности к должности в жандармском корпусе. Кольберг даже и не знал кто, но знал зачем и для чего…
Кольберг умел казаться натурой и сухой, и художественной. Он даже мог показаться человеком, способным увлечься мечтой. На самом деле это был сгусток спокойной и неуклонной энергии. Не человек, а математическая машина.
Ночью у себя в кабинете, один, в тишине, Кольберг сидел над досье.
Папки с материалами на Курбатова, справки на Рамсея, на Ежельскую. Здесь все схемы, которые он вычерчивал в часы раздумий о Курбатове, о возможности когда-то включить его в крупную игру. Усмешка тронула его тонкие губы. И он, оказывается, бывал наивен. Как цеплялся он за Курбатова, за его возможную связь с ВЧК! Зачем? Что это ему дало бы? Ну, конечно, надежды на трудный час… В Германии могло все сложиться значительно трагичнее… И почему Курбатов? Ставцев тоже мог быть. Или Курбатов по-прежнему хитрит? Побег… Странный побег… Нужно ли сегодня в этом копаться с такой тщательностью? Нужно! Не очистившись от этих предположений, вводить Курбатова в большую игру нельзя!
Ни ловушки, ни угрозы и даже пытки ничего не дали! Ну зачем же, зачем бы ему скрывать, если согласился работать в любом направлении? И что же, наконец, могло его так прочно и так надолго связать с большевиками? Не было же ни малейшей линии соприкосновения. Ни классовой, ни идейной, ни материальной, ни страха перед ними, здесь-то в Германии… Нечем, нечем ему прельститься у большевиков. Спасли тогда жизнь? Ну и что? Сколько раз менялись с той поры взгляды у людей, и как менялись. Оставил в России любимую… Он же любил ту девушку… Любил… Женился на ней… Вернулся бы. Не было такого у него долга, чтобы и этим пожертвовать. И пытался бежать, перебраться через границу… Был бы с ними связан, нашел бы, как перейти…
Все сходилось, но страшновато было… Двойное, незнакомое дно грозило огромной опасностью.
Жизнь этого мальчика, юнкера, офицера, эмигранта вся перед ним как на ладони, вся насквозь просматривается. И он — английский агент, с которым выходит на связь сам сэр Рамсей. Годами можно будет пользоваться этим каналом… Годами… Никогда англичане не поверят, что Курбатов работает с немцем. О том, как связаны их жизни, откуда им знать, англичанам… К тому же все здесь, в Берлине, под контролем… Сейчас очень важно англичан сбить с толку, скрыть, как идет перевооружение и вооружение немецкой армии.
Все «за» и все «против» расписывал Кольберг на листках бумаги. Сходилось «за». Метод не мог подвести. Чувства могут подвести, метод подвести не может.
…Ночными пустынными улицами города проехал, нарушая все правила, черный закрытый лимузин и исчез за раздвижными железными воротами.
Курбатов успел заметить склонность фашистских функционеров к некоей чертовщине. Напускали таинственность там, где не было тайн, священнодействовали при выполнении вполне прозаических дел, любили вычурность, помпезность, словно боялись упустить власть и, опасаясь этого, жадно ее выставляли на вид всеми ее отвратительными атрибутами.
Его пригласили в автомобиль, ничего не объяснив. Но он понял, что это продолжение разговора с Кольбергом. В машине никто не проронил ни слова. Приехали к тому зданию, которое обыватель белым днем старался обойти стороной.
По коридорам шли молча и быстро. Ковры глушили шаги, стражи выбрасывали руку в приветствии, не спрашивая документов.
Длинный, с узкими окнами, полутемный кабинет. В глубине, у стены, на чуть заметном возвышении письменный стол. У стола — очень высокий, худой человек.
Размеры кабинетов в этой стране удивительно точно совмещались с чином и положением в государстве их хозяев.
Тогда, правда, имя Рейнгарда Гейдриха мало что сказало бы Курбатову, если бы ему назвали его по дороге в канцелярию государственной тайной полиции. Внимание тогда привлекали только три имени после Гитлера — Гесс, Геринг, Геббельс… Остальные деятели еще не вышли из теневых закоулков.
Прямоугольная сильная челюсть, тонкий, хищный нос. Таков был человек, который указал Курбатову на кресло возле стола. Они остались в кабинете вдвоем.
Гейдрих сделал такую запись в папке с личным делом Курбатова: «Во время беседы офицер показал себя осведомленным в важности совершающихся событий в пашей стране. Он отнесся с пониманием к усилиям национал-социалистского государства, изъявил готовность действенно служить его интересам. Учитывая, что его деятельность во многом зависит от его связей в аристократических кругах в Варшаве, нами принято решение об особой, повышенной оплате его услуг в английской валюте из фондов «Андреас».
Так никогда и не узнала пани Ежельская, что фунты стерлингов, которыми расплачивается с ней Кольберг, печатались не в Лондоне, а в мрачном сером здании на Дельбрюкштрассе в Берлине. Знала бы — потребовала бы более щедрой оплаты. Они же для ее немецких партнеров ничего не стоили. Это были фальшивые банкноты.
Кольберг мог считать, что ему улыбнулась удача. На сером фоне тотальной разведки, в которой отрицалась роль личности агента, вдруг возникла «личность». Гейдрих проявлял живейший интерес к Курбатову.
Гейдрих поучал Кольберга. Его наставления носили установочный политический характер. А Кольберг, являясь на свидания к Гейдриху, прикидывал про себя, какую он может извлечь выгоду из столь высокого знакомства. И опасался к тому же, не прознал бы его начальник, адмирал Канарис, об этих свиданиях. У Канариса достало бы сил и возможностей расправиться с ним, невзирая на столь могущественное покровительство. Сомнительно было, чтобы Гейдрих из-за него поссорился с Канарисом!
— Политические заявления, — поучал Гейдрих, — серьезные люди на веру не принимают! Но политические заявления удобны тем, кто хотел бы заставить в них верить простаков… Точнее, людей непосвященных… Англичане — люди серьезные!
Кольберг не возражал, хотя особых привилегий в серьезности англичанам с такой легкостью не передавал бы.
— Договора, соглашения, протоколы, — продолжал Гейдрих, — это все видимость. Они имеют значение для тех, кому выгодны. Когда они становятся невыгодными, с ними никто не считается! И невозможно заставить считаться. Никто из подписывающих бумажки сам в них не верит. В наши дни обнаружилась склонность верить в большей степени донесениям секретных агентов, чем публичным заявлениям государственных деятелей. Мы несколько лет будем пугать Европу коммунистической опасностью… Но мы оказались бы наивными людьми, если бы считали, что Англия и Франция снимут все свои опасения относительно наших намерений. Мы должны у нашего народа подорвать веру в традиционные европейские демократии. Не исключено, что англичане и французы не раз услышат враждебные заявления в свой адрес. Но они могут и не придать значения этим заявлениям, если их агентура будет поставлять им информацию о нашей готовности двинуться крестовым походом против
