ты очень, Ваня, напролом идешь. Вот и теперь болтать стали, а тогда – да тогда и головы нам не сносить бы, если бы в те поры что заприметили… Он опять вспылил:
– Они не сносят головы, те, у кого уши длинные да глаза не в меру зорки…
– Ну, полно, полно! У тебя чуть что – как огонь вспыхнешь…
Она склонилась к нему на грудь головой, счастливая его любовью.
– А насчет дяди-князя, – вспомнила она опять о князе Михаиле Глинском, – так я его не боюсь и учить себя не позволю. У меня мать есть, да и та не учит, слова про тебя не скажет, братья тоже, так что мне он…
– А ну их, учителей-то этих да наставников! – молодецки проговорил князь Овчина. – И свое возьмем, и с ними управимся…
И опять он обнял ее, шепча ей:
– И где ты такая родилась? Где привораживать научилась?
Она смеялась и отдавалась его ласкам. В эти минуты для них, молодых, страстных, влюбленных друг в друга, не существовало ни врагов, ни опасностей.
И точно,, некоторое время все шло довольно мирно.
До сорочин по великом князе Василии Ивановиче при дворе была тишина, но после сорочин первой тучкой явилось дело князя Андрея Ивановича. Он, отъезжая из Москвы, обратился к великой княгине с просьбою придать ему городов. Елена Васильевна наотрез отказала ему в этой просьбе и приказала, как прежде водилось, Дать ему на память о его брате шубы, кубки, иноходцев под богатыми седлами. Князь Андрей Иванович остался крайне недоволен и по своему легкомыслию начал болтать об этом. Эту болтовню подхватили и передали о ней великой княгине. Она не обратила на это особенного внимания и, когда князь Андрей уехал в Старицу, смеясь, Рассказывала об этом князю Овчине, заходившему теперь к ней ежедневно коротать тайком от всех долгие счастливые часы запретной любви. Он небрежно ответил:
– Князь Андрей и умом не богат, и силы у него нет, Ровно у бабы, а все же разузнать не худо, не замышляет ли он чего…
– Плетут-то много чего, – заметила она. – Сказывали тоже и ему, что схватить его здесь хотят.
– Хотели бы, так схватили бы. Ну, да у него ума мало, чай, поверил, что хотели схватить, да побоялись…
– Послать нешто кого к нему да приказать сказать, что все это пустое…
Они перебрали, кого послать, и остановились на князе Иване Васильевиче Шуйском и дьяке Меньшом-Путятине. Те поехали уговаривать князя не тревожиться пустыми слухами. Но князь заупрямился, капризничая, как капризничают слабые люди, вообразив, что их боятся и потому хотят мириться с ними, и стал требовать письменного удостоверения от великой княгини в том, что она ничего не имеет против него. Много смеялись в покоях, Елены над этой взбалмошной выходкой бессильного, но распетушившегося человека. Тем не менее его потешили, дали ему письменное удостоверение, и он опять приехал в Москву для объяснений. Елена пригласила митрополита в посредники.
– Дошел до меня слух, – говорил князь Андрей, – что государь великий князь и ты, государыня, хотите на меня положить опалу.
– И до нас тоже слухи дошли, что ты на нас сердит, – ответила Елена, едва сдерживая смех, – а ты бы в своей правде крепко стоял, а лихих людей не слушал да объявил бы нам, что это за люди, чтоб вперед между нами ничего дурного не было.
Князь Андрей замялся и стал отнекиваться:
– Не говорил мне никто, а самому мне так показалося.
Елена усмехнулась:
– Не знаю, с чего тебе мысли эти в голову пришли, а мы против тебя ничего не имеем.
Митрополит Даниил сказал, что он готов быть свидетелем и поручителем за обе стороны и тут же предложил князю Андрею дать запись.
Запись князь дал и клялся исполнить заключенный им с государем великим князем договор не утаивать ничего, что ни услышит о великом князе и его матери от брата, князей, бояр, дьяков великокняжеских или своих, ссорщиков не слушать и объявлять о их речах государю и его матери.
И великая княгиня, и князь Андрей обнялись и облобызались. Митрополит Даниил торжественно благословил их на мир и согласие. Затем князь Андрей уехал снова в Старицу, малодушно жалуясь, что запись-то у него все-таки вытянули, городов же не придали, а великая княгиня опять смеялась над легкомысленным и недалеким князем Андреем.
– Да об нем и толковать нечего, – сказал князь Овчина, смотревшийся особенно тревожным и озабоченным, несмотря на веселое настроение великой княгини, которая заговорила с ним поздним вечером о князе Андрее. – Не он меня страшит, а вот сейчас вести получены, что мы в Серпухов послали князя Семена Вельского да окольничего Ивана Ляцкого войско готовить на случай войны с Литвою, а они сами в Литву сбежали…
– Так что ж бояре да князья смотрели? – запальчиво воскликнула Елена Васильевна. – Одни были Вельский и Ляцкий, что ли? Малый конец пришлось им сделать, что нельзя было доглядеть, задержать вовремя?
– Ну, упустили – не поймаешь их, – коротко и мрачно сказал князь Иван и прибавил: – Теперь надо вот здесь пошарить, соучастниками кто не был ли. Плохо у нас смотрят, что под носом делается.
– Как плохо! – с насмешкой перебила Елена Васильевна и сильно оживилась. – Вон князь Михаил Львович все видит, все знает. И через какое крыльцо ты пришел, и когда из хором вышел, и долго ли со мной сидел. Пологом постели, и тем от него не укроешься. Грех, видишь, душе и стыд великий, что я, молодая, тебя, ненаглядного, пуще жизни полюбила. Святоша какой нашелся! Владыко – и тот мне словом об этом не обмолвился, а поди, и ему в уши шепчут про тебя. Мать родная и та молчит, братья с тобой дружат. А он, благо дядей доводится, вздумал учить. Да никому я не позволю за мной подглядывать! И кто еще вздумал на путь наставлять? Князь Михайло Глинский! Сам-то как жил? Чай, знает, что в чужих-то землях чужемужние жены в теремах не сидят, и не перестарком он был, когда на них засматривался.
Она, видимо, была встревожена и, чего не замечалось в ней прежде, высказывалась теперь без стеснений, не прикрываясь личиной. Было видно, что ее задели за самое больное место, хотели стеснять именно в том, в чем она никогда не потерпела бы никаких стеснений. Князь Иван Федорович в свою очередь вспылил.
– Не пора ли покончить с этим? – резко сказал он. – Мало князю того, что он забрал все дела в руки, что при нем все бояре и князья молчат, так ему еще занадобилось в твою опочивальню заглянуть, у замочной скважины твои речи ночью подслушать?
И, переменяя тон, он с злой насмешкой сказал:
– А и то сказать: он тебе дядя, ему языка не припечатаешь, захочет, чтобы ты монашкой жила, – и будешь так жить. Меня еще, пожалуй, в башню засадит голодной смертью умирать.
– А! Что ты мне сказки рассказываешь! – резко перебила его великая княгиня. – Сам знаешь, что все это вздор. Не им тебя в башню засаживать!
Она поднялась с места, вытянулась во весь рост и, ударяя себя в грудь, гордо произнесла:
– Я государыня, я и делаю, что хочу! Указа для меня нет, а кому не нравится меня слушать, тому и уши можно завесить, так что уж ничего они не услышат…
Князь Иван оживился, любуясь энергией великой княгини, и страстно воскликнул, притягивая ее к себе:
– Вот какою я тебя, лебедь моя белая, люблю! Душу за тебя отдать я готов и
