тело на раздробление, когда настоящей государыней тебя вижу, а не слабою лукавящей женщиной.
Она засмеялась и, припав к нему, тихо и вкрадчиво сказала:
– А разве всегда-то можно правду говорить да то делать, что хочется? Кабы можно было, сидели бы мы рядом с тобой на престоле при всем народе, не миловались бы здесь тайком да воровски в ночи темные.
Она вздохнула и прибавила:
– Ох, не легко тоже с нашими боярами ладить, иногда и слукавишь поневоле. Теперь-то бояться нечего: за изменное дело они и сами готовы будут наказать виновных потворщиков Вельского да Ляцкого, а что до дяди, так он да Воронцов, дела все в руки захвативши, теперь поперек в горле у них самих стоят. Рады будут все, если им руки развяжу.
– Да, с князем Михаилом Львовичем покончить надо, – сказал решительно князь Овчина, давно уже точивший зубы против старика, который то и дело читал наставления племяннице о том, что она роняет и свой сан связью с князем Иваном. – Или. он, или я; два медведя в одной берлоге не уживутся.
На следующий же день правительница и бояре приказали схватить князя Ивана Федоровича Вельского и князя Ивана Михайловича Воротынского с юными сыновьями за соумышленничество с бежавшими в Литву князем Семеном Вельским и Иваном Ляцким. Князя Ивана Вельского схватили в Коломне, где он учреждал в то время стан для войска, и привезли в Москву и так же, как и князей Воротынских, в оковах посадили в тюрьму. Открытого суда над обвиняемыми не было…
Это было в августе.
В августе же, когда никто не успел еще опомниться от крутой расправы с соумышленниками беглецов, князь Михаил Львович Глинский был обвинен в том, что он замыслил овладеть государством вместе с ближним боярином Михаилом Семеновичем Воронцовым. Все знали, что подобного замысла не было, хотя князь Михаил Львович и ворочал всеми делами, как человек близкий к великой княгине, как старый и опытный делец. Бояр и князей охватил страх, но, разъединенные, завидующие один другому, подкапывающиеся один под другого, они не смели и не желали вступаться за опальных. Некоторые просто радовались устранению с дороги выдающихся людей. Особенно ликовали князья Шуйские: опала постигла их исконных врагов князей Вельских и устранила с дороги настоящего главу правления, князя Глинского. Они теперь были первыми, если не считать князя Овчину. Говоря о князе Овчине в своем кругу, князья Шуйские как-то зловеще презрительно посмеивались над его силой.
В сентябре все узнали, что князь Михаил Глинский умер в тюрьме, – голодной смертью, как толковали все. Его тело вывезли без всяких почестей и схоронили за Неглинною в церкви св. Никиты. На другой день после этих, более чем скромных похорон, князь Овчина пробирался по обыкновению из хором великой княгини. На пути его остановила боярыня Челяднина. Подремывая, она сидела в комнате на лавке, пригорюнясь и опустив голову на руку. Князь удивился:
– Ты чего не спишь!
Она немного замялась, потом уклончиво ответила:
– Так, не послалось!
И тут же прибавила:
– Не спится иной раз, как на сердце кошки…
Он немного раздражился на сестру, вечно говорившую не прямо, а с подходцами.
– Говори ты, что хотела сказать, – отрывисто приказал он. – Зачем меня караулила?
– Да вот что, Ваня, сказать я хотела тебе: неладно это, что прах-то князя Михаилы Львовича, ровно падаль, бросили, – заметила боярыня Челяднина князю Овчине.
– Зачем бросать; по православному обычаю у Святого Никиты схоронили, – с усмешкой ответил он, – Во сне, что ли, что видела?
– Тебе шутки все да смешки, – сказала боярыня совсем недовольным тоном, – а сам знаешь, что говорю правду. На мертвом-то уж нечего гнев держать. Он из гроба не встанет.
– Да ты с чего заговорила о князе-то? – спросил серьезно князь Овчина. – Жаль тебе его, что ли?
И уже совсем презрительно он добавил:
– Я ведь тебя знаю, даром ты пустых речей не станешь говорить, тоже и жалеть князя тебе не с чего. Умер и слава Богу, с дороги лишнее бревно сдвинуто. Уж не хитрила бы, а говорила бы прямо. Да и спать мне пора – засиделся…
Она отвернулась в сторону, избегая его взглядов.
– На Москве ртов много, – пояснила она. – Везде только и речей, что про это, как деда государева, как coбаку, прости, Господи, бросили. И на торговых площадях, и среди гулящих людей, везде точно в улье жужжат. Прежде не говорили, помалчивали, а нынче…
Она безнадежно махнула рукой.
– Сказывать-то не хочется… А что про это дело толкуют, так и нельзя не говорить. Народ-то тоже все православный, обычаи да порядки все знают. Не для чего вожжи-то без пути натягивать.
– За живых не заступятся, а мертвых жалеют, – сказал с презрительной насмешкой князь Иван. – Ну что ж, мы и с почестями можем его похоронить, если надо.
И, смеясь натянутым смехом, он потрепал по плечу боярыню.
– А ты у меня молодец баба. Здесь сидишь, а на десять верст слышишь, и на площади, и в кабаках…
– Что ж, для тебя же стараюсь. Вы-то с государыней голубями воркуете, а надо кому-нибудь за вас и на стороже стоять, – ответила боярыня с легким укором. – Ты бы вон послушал, что народ говорит про челядь князей Глинских, как она бесчинствует. Тоже узнал бы, что из палат Шуйских выносят холопы про тебя да про великую княгиню…
– Так до утра бы не кончить, – пошутил он и стал прощаться с сестрою.
Они поцеловались трижды, и он ушел. На следующий же день отдано было приказание: приготовить для князя Глинского новую могилу. Вырыли гроб и отвезли его не без торжественности в Троицкий монастырь, где было приготовлено более приличное место успокоения для деда государя.
Покуда совершалось все это, покуда исчезали эти люди, маленький великий князь подрастал и внимательно вслушивался в окружавшие его толки об изменах, о злых людях, о тюрьмах, о наказаниях. Жалобы на козни тех или других бояр, недовольство проделками этих людей, опасения перед попытками изменников бежать на Литву, все это западало в его душу и пробуждало враждебные чувства.
– Семен Вельский и Иван Ляцкий изменники? – строптиво допрашивал он у своего друга Федора Колычева, сверкая глазенками.
Приходилось объяснять ему, что они точно изменники.
– А Иван Вельский и Димитрий Воротынский тоже изменники? – продолжал он допрашивать.
И с этим нужно было соглашаться, потому что эти люди уже сидели в тюрьмах
– А кто деда Михаилу извел? – неожиданно задавал ребенок трудный вопрос.
Отвечать было невозможно, но ребенок и не ждал ответа, решив своим, быстрым и сметливым умом:
– Бояре извели! Все бояре!
И, горячась, он топал ногами, говорил, что он государь, что он покажет боярам, как платятся за измену. Тюрьмы, оковы, битье кнутом, все это уже было известно ему из ежедневных толков окружающих. Он уже любил являться среди пышной обстановки, чувствуя, что он государь, и в запальчивости любил причинять другим боль, чтобы они чувствовали, что значит
