одежда подешевели на 28%, кто пострадает, если оклады государственных служащих уменьшить на 25%»?[131] Это, несомненно, правильный подход. Несомненно, и то, что, если бы город увеличил налоги, чтобы повысить реальную зарплату, это привело бы к перераспределению средств от налогоплательщиков к госслужащим.
Однако население никогда не воспринимало аргументы в пользу сокращения номинальных зарплат. Вследствие денежной иллюзии люди, пережившие сокращение номинальной (но не реальной) зарплаты, чувствовали себя пострадавшими и старались всячески сопротивляться таким сокращениям. Лидеры профсоюзов не признавали различий между номинальным и реальным сокращением зарплат, поскольку это противоречило бы их интересам. Представление о том, что высокие номинальные зарплаты — это путь к процветанию, распространилось в 1920-х, теперь же оно приобрело еще большую популярность[132]. Американская федерация труда выступила с заявлением, в котором провозглашалось: «Отныне наша цель должна заключаться в повышении зарплат, а не в их сокращении. Только так мы сможем увеличить покупательную способность и способствовать подъему экономики»[133].
Довод о том, что для повышения покупательной способности нужно увеличить реальную зарплату, был весьма широко распространен. С ним были согласны и президент Герберт Гувер, и руководители промышленности. Он служил оправданием политической поддержки, оказываемой профсоюзам. Как только дефляция закончилась, аргументы в пользу сокращения номинальных зарплат утратили силу, а желание заручиться поддержкой общества за счет увеличения зарплат окрепло. Эти настроения создали политическую атмосферу, породившую в 1935 г. Закон о трудовых отношениях (закон Вагнера), защищавший интересы наемных работников.
Правительство США принимало и другие меры, отвечающие представлениям масс о справедливости. К примеру, согласившись с тем, что одна из причин экономических проблем — это падение цен, администрация Рузвельта в 1933 г. продавила принятие Закона о восстановлении промышленности (NIRA, National Industrial Recovery Act). Этот закон устанавливал «правила честной конкуренции», что привело к росту как цен, так и зарплат[134].
Однако, как впоследствии доказал в своей «Общей теории» Кейнс, теоретическая основа для этих решений не выдерживает никакой критики. Экономическая политика сосредоточилась на номинальных зарплатах, поскольку общество было одержимо денежной иллюзией, которая ввела его в заблуждение.
Эта политика совершенно упустила из виду основную проблему: депрессия настолько подорвала доверие, что банки держали при себе мертвым грузом громадные суммы денег, а компании не желали вкладываться в новые проекты, даже несмотря на аномально низкую процентную ставку. В такой ситуации любая политика в отношении номинальных зарплат — будь то их повышение или их понижение — проблему никак не решала[135]. Главной причиной низкого спроса — а следовательно, и низкого уровня занятости — была общая утрата доверия. Одной из причин недостатка доверия, существенно продлившего депрессию, стали опасения за будущее капитализма.
Как заключает экономический историк Роберт Хиггс, «в США многие устрашающие меры Рузвельта, особенно начиная с 1935 г., давали бизнесменам и инвесторам серьезный повод опасаться, что рыночная экономика в своей более или менее традиционной форме может и не выжить и что нельзя полностью исключать и более кардинальных изменений, в том числе возникновения некоторой разновидности коллективистской диктатуры»[136]. Такая обеспокоенность приводила к чрезвычайно низкому уровню инвестиций и замораживала планы компаний по расширению.
Обеспокоенность бизнес-сообщества отражалась в опросах общественного мнения даже в начале 1940 -х. В ноябре 1941 г., накануне вступления США во Вторую мировую войну, опрос, проведенный журналом Fortune, предлагал руководителям американских компаний описать, какой будет послевоенная экономика. Ответы распределились следующим образом: «Система свободного предпринимательства, во многом сходная с довоенной, с поправками на текущую ситуацию» [7,2%], «Экономическая система, в которой государство будет управлять многими сферами деятельности, ранее находившимися в частных руках, с сохранением возможностей для частного предпринимательства [52,4%], «Полусоциалистическое общество, в котором почти не останется места для свободного предпринимательства» [36,7%], «Полная экономическая диктатура по типу фашистской или коммунистической» [3,7%]»[137]. Более 90% бизнесменов ожидали той или иной формы радикальной перестройки национальной экономики, чреватой сокращением прибыли от инвестиций. И это, конечно, вполне правдоподобное объяснение тому, что во время депрессии вложения с их стороны были столь незначительны.
Реальные масштабы и глубина спада были обусловлены правительственными постановлениями и порожденным ими кризисом доверия не только со стороны бизнес-сообщества. В 1930-х по миру распространился тяжелейший экономический недуг, который заметили многие современники, но нынешние экономисты в массе своей их наблюдениями пренебрегли: ведь они склонны игнорировать сделанные в прошлом оценки рыночной психологии, которые сегодня невозможно подтвердить научно, и сосредотачиваются на том, что они в состоянии измерить сами.
Вот что говорилось в передовице лондонской Times, подписанной псевдонимом «Каллисфен», озаглавленной «Доверие — наш долг»:
«Отсутствие доверия — тяжелая национальная болезнь. Мы назвали бы ее угрозой и катастрофой, если бы эти слова не обесценились вследствие их неумеренного и неискреннего использования. Ибо невозможно переоценить ущерб, который нация наносит себе отсутствием доверия. Число безработных еженедельно растет, отчасти из-за того, что недоверие мешает создавать или развивать предприятия, способные обеспечить рабочие места. Страна теряет все больше зарубежных рынков, поскольку слишком часто производителям не хватает уверенности, чтобы заняться крупномасштабным производством, необходимым для удержания этих рынков. Доверие, доверие и еще раз доверие — вот что необходимо, чтобы поднять предприятия, по самые уши погрязшие в пучине уныния. Нужно доверие общества, чтобы вдохнуть в эти предприятия новую уверенность в собственных силах. Сегодня совершенно очевидно, что доверие перестало быть просто дополнительной наградой за хорошую работу, но сделалось очевидным и насущным долгом каждого гражданина»[138]. У нас нет возможности определить, насколько подобные патриотические призывы помогли преодолеть депрессию. Зато мы знаем, что, когда британская экономика начала восстанавливаться, улучшение объяснялось в том числе и ими. Уважаемый бизнесмен и крупный чиновник лорд Местон говорил: «Истинный секрет нашего подъема со дна депрессии кроется в том, что мужчины и женщины, посвятившие себя бизнесу, решились заняться делом, для которого они созданы. Это позволило торговле и коммерции не выходить за рамки честности и добропорядочности и сохранить устои британской прямоты и неподкупности»[139].
Америка выходила из депрессии медленнее. В 1938 г. председатель General Motors Альфред Слоун- младший, говоря о слабости экономики, заметил:
«Почему это произошло? Да просто из-за страха за будущее американского предпринимательства и тех правил, которые определяют его поведение. Иными словами, наши трудности носят скорее политико- экономический, нежели чисто экономический характер. Мне кажется, есть всего один выход: нужно восстановить доверие с помощью прочной основы очевидных фактов и целей — и после этого американский бизнес сможет уверенно развиваться. Разного рода панацеи лишь усугубят недостаток доверия, который существует на данный момент»[140].
Ламон Дюпон, президент химической компании, носящей его имя, сделал сходное утверждение, пересказанное журналисткой Washington Post Анной Янгман:
«Сейчас, отмечает Дюпон, есть неопределенность насчет будущего налогового бремени, стоимости трудовых ресурсов, политики государственных расходов, законодательных ограничений в той или иной
