Светлана пропустила детей вперёд и задержала меня у двери.
— Наталья… Ты там того… справься, пожалуйста, без больницы… А то придётся травму — в область сообщать… Ты же понимаешь… И воспитателю не поздоровится, и мне. И тебе, между прочим.
— Знаю, знаю, — ответила я. — Подождите, я должна посмотреть его, как следует.
И тут нам навстречу выбежала воспитатель восьмого «Б», в распахнутом белом халате. Выглядела она не очень симпатично. Седоватые волосы, со следами краски по краям, развевались неопрятными космами. Стоптанные туфли болтались на худых ногах. И кривилось — такое же, как и туфли — старое, «стоптанное» лицо.
Класс её дежурил по кухне, и она была в столовой, вместе с дежурными. Не видела, как Антоха полез на крышу.
— Ты! Ты! — кричала она на Антоху. — Ты вгонишь меня в гроб! Я не могу с ним, я больше — не могу! Всё Светлана Сергеевна, я увольняюсь! Я не могу больше терпеть этот ужас! Или забирайте его из этого класса, или я сюда больше на подмену не выхожу! Не выхожу! Или он, или я!
— Наталья Петровна, он как? — спросила она у меня. Конечно, она волновалась. Случись что — первой бы пострадала она.
Эта воспитательница, Ангелина Степановна, была на восьмом «Б» не постоянной, а подменной. Ей уже было за шестьдесят. Годы такого тяжёлого, и такого нервного, а так же практически неоплачиваемого труда давно уже сделали своё дело.
Справиться с трудным восьмым классом, состоящим на треть из сирот, было ей не по силам.
Она мельтешила, мельчила, ругалась со своими восьмиклассниками, а когда они успокаивались, начинала к ним придираться и дёргать их по пустякам.
И дети её не боялись, не слушались, а иногда — просто издевались над нею. Иногда её было просто жаль.
Но сколько не грозилась она уволиться и уйти, всем было ясно, что она никуда не уйдёт. Куда ей было идти, на старости-то лет?
Вот она и работала «подменной» воспитательницей, на трёх классах. С двумя третьими классами она ещё худо-бедно справлялась, квохтая над ними, как курица.
Но восьмой… Да ещё восьмой «Б»…
— Ничего, ничего. Жив, — успокоила я Ангелину Степановну. — Головой ударился.
— Может, у него мозги теперь не место встанут! И тут герой сам подал голос:
— А у меня мозги и так на месте! — сказал Антоха.
Я тебе дам — на месте! Я тебе покажу твоё поганое место! — воспитательница восьмого «Б» могла и дальше продолжать, выкладывая всё, что накопилось у неё на душе, но мы уже подошли к двери изолятора.
— Всё, всё. Дальше, пожалуйста, уже никто не проходит! Всё! Надежду Ивановну-то пропустите!
И я закрыла двери изолятора. Надя прошла за мной.
По специальности Наденька — инженер-конструктор. Так вот сложилось у неё в жизни, что пришлось ей идти в санитарки.
Наденька с сыном убежали из Прибалтики, бросив там квартиру и всё нажитое. И сейчас Наденька, со своим видом на жительство, нигде устроиться не может. Нет для неё работы у нас в городе. Нет никакой работы, кроме как санитаркой.
Хотя, по сути, работает она, иногда, и получше квалифицированной медсестры.
Благослови тебя Бог, Наденька.
Не очень я была, в жизни своей, дружбой избалована. Всё переезды, да новые места. Только привыкнешь, а уже и уезжать пора.
И вот, наконец… Спасибо, Господи, за то, что послал мне подругу. И по жизни, и по духу.
Глава 7
Хорошо, что я врач.
Для начала мы с Надеждой завели Тоху в ванную.
Антон Протока, или Антоха, или просто Тоха, — вызывал у меня симпатию. Мне, конечно, надо было бы поругаться, надо было. Но мне не хотелось. Можно даже было сказать, что я не могла. У меня ведь у самой — два сына. Бывало, и на крыши лазили.
И я ограничилась законным вопросом:
— Как же это тебя угораздило?
— А мячик…
— Откуда у вас мячик?
— А Сашка из дому принёс. Теннисный. Ему дома попадёт, если потеряет. Вот он и говорит: «Тоха, залезай!»
— А чего же он сам не полез?
— Так он же толстый! Кабан! Да он — боится…
— И ты — полез.
— Угу. Да я бы не упал, это кроссовки у меня….
И Тоха поднял ногу. Кроссовка была разорвана до середины стопы. И видно, уже давно.
— А чего же ты воспитателю не говорил, что у тебя такие кроссовки?
— Говорил. Только у них нету ничего. В кладовой — ничего нету. Сорокового размера — только тапки. А что я, в тапках, что ли, буду ходить?
Пока шёл наш немудреный разговор, мы с Надеждой успели снять с Тохи куртку и рубаху.
Мы смыли ему кровь с головы, с волос. Руку же — пока подвесили на косынку, и я повела Тоху в процедурную.
— Когда упал — сознание не терял?
— Не-а…
— И всё твёрдо помнишь — как упал, как приземлился, как очнулся?
— Да. Вроде бы…
— Так да, или вроде бы?
— Да.
— Тошнота была?
— Немножко. И сейчас — мутит.
— Понятно. Ну, давай голову.
Рана на голове была примерно сантиметра три длиной, но края были не совсем хорошими, слегка раздробленными. Кости черепа, наощупь, были целы.
— Понятно, — сказала я.
— Что понятно? — Спросил Тоха.
— Надо шить. Надо рану твою обработать, как следует.
— Не надо! Не надо ничего шить! Я уже эту голову раз десять разбивал. На мне всё заживёт, как на собаке!
— Тоже мне, волкодав! — сказала я.
Дворняга ты наша! — вступила в разговор Надежда, выходя из ванной, где она вытирала кровь. — Двор-терьер.
— Да ладно вам, — обиделся Тоха.
— Ладно, — сказала я. — Немецкая овчарка. И мы рассмеялись.
— Давай руку.
Очень похоже на перелом лучевой кости. Смещения отломков, по всем признакам, нет. В принципе — можно наложить пока шину, тугую повязку…
Пожалуй, так я и сделаю. День-два, а там видно будет. Даст Бог, заживёт. Я здесь таких чудес насмотрелась…
