— Давай, давай, действуй. Сейчас — конец апреля. Сколько там осталось. Чтобы мы его, где-то в конце мая, и отправили. Я буду с директором говорить. Или в «спецуху», или в отделение это… Лучше уж в отделение, согласись.
— Пожалуй, — ответила я. — Ладно, я психиатру позвоню, и посоветуюсь, как лучше сделать. Однако, альтер-нативочка у него! Или в «спецуху», или в психушку. А? Вы бы сами — что выбрали?
— Ладно, не нагнетай, — сказала Елизавете Васильевна. — Он уже в этом отделении лежал два раза. У тебя, в твоей медкарте, разве не написано?
— Написано. Лежал, два раза, а толку?
— Нет, ну мы с тобой договорились?
— Договорились, договорились.
Что тут возразишь? Что тут непонятного? Всё, человек больше не может. До предела дошёл. Это я о Елизавете Васильевне.
Бывали у нас случаи и похлеще. Есть у меня уже опыт, по отправке больных в психиатрические отделения. За те четыре года, что я работаю в этом интернате.
Но те дети, которых мы отправляли, были действительно больными.
Были и больные, были и умственно неполноценные, дебилы, и даже имбецилы, как-то застрявшие в общих, «нормальных» интернатах. Бывало, мы отправляли лечиться детей с психозами, с антисоциальным поведением. С половыми извращениями, наконец.
Но данный случай был-пограничным. Личность Тохи, конечно, была далека от совершенства. Это, несомненно, была психопатическая личность. «Социально запущенная» личность.
Но и то несомненно, что черты этой психопатической личности совершенно не утратили свей симпатичности. Развязное, с трудом входящее в рамки поведение — это да. Но не болезнь, в чистом виде. Не болезнь.
А сколько вокруг личностей таких? Таких вот, пограничных? Не больных, но и не здоровых? Можно и к зеркалу подойти…
И что, всех надо в психбольницу? Почему же Тоху этого надо посылать туда? В чём же тут разница?
Разница была только в том, что личность Тохи была… ничья. Интернатская…
Попал, попал Тоха сегодня. Добавил ещё одну славную страницу в своё личное дело. Это ещё директор ничего не знает, и Елизавета Васильевна ничего не знает…
Мы с Надеждой допили кофе, и Надежда стала собираться домой. Я вышла её проводить. В дверях мы столкнулись со «старшей».
— А я вас ищу, Наташа. Ну, как там Протока?
— Ничего, спит. Я его уколола.
— Перелом есть?
— Наверно, есть. Завтра скажу.
— Ну, не сообщай пока никуда…
— Не волнуйтесь. Всё в порядке. Идите спокойно домой, сегодня моя очередь проверять отбой. Я проверю. А завтра — приду часов в семь, и кухню проверю.
В это время с кухонного крыльца спустилась Надежди-на родственница. Заметив меня и «старшую», она быстро пошла прочь, чтобы повернуть за угол. Надя попрощалась и побежала за ней.
Сумка у родственницы была тяжёлой и она шла, склоняясь на один бок.
Мы со «старшей» невольно проводили глазами уходящих, пока они не скрылись за углом.
— М-да… — сказала «старшая». — Какой груз тащит, с кухни-то. Чуть не перегибается. Не знала, небось, что мы тут стоим.
— М-да… — сказала и я. — Надя говорит, что это она отходы забирает, для свиньи.
— Ой ли! Нет, надо их проверять! Надо! — сказала «старшая».
— Давайте вместе, — снова предложила я.
— Проверяйте, Наташа. Вы проверяйте пока, а я присоединюсь позднее. В нужное время… В нужное время… Ну, до свидания, — сказала «старшая» и покачала на прощанье головой.
У неё были свои планы. Мне вдруг показалось, что ей совершенно всё равно, сколько масла было сегодня в каше…
Глава 9
Я проверяю отбой раз в неделю, а иногда и два. Воспитатели детей уложат, а потом я прохожу по палатам, смотрю — как и что.
Малыши укладываются быстро. Идёшь в девять часов — уже многие спят. Тяжело малышам. И старшим тяжело.
Я ставлю себя на их место, и думаю о том, что было бы мне тяжелее всего — в такой вот, интернатовской жизни.
Тяжелее всего, для меня, было бы — отсутствие одиночества.
Вместе со многими просыпаться, вместе со многими укладываться спать. Вместе — учиться, вместе — делать уроки.
Вместе — есть, и вместе, извините, ходить в туалет. Ведь в спальнях нет даже отдельных кабинок, а в туалетах — по два-три унитаза. И двери, как правило, на распашку.
Есть от чего стать неврастеником, согласитесь. Это ведь Не пионерский лагерь, что на двадцать четыре дня. Это ведь, для многих — из года в год. Это способ их жизни, способ существования. Здесь — надо выжить. Вернее, выживать. Час за часом.
Поэтому, у меня, изолятор всегда открыт. Если кто-то из детей приходит в медпункт и я вижу, что ко мне пришли просто, потому что нет сил, я всегда укладываю такого человека в изолятор. Без температуры, без кашля. Без всего.
Укладываю — на день, на два. Или на час, на два. Кому сколько нужно, чтобы выспаться, или просто полежать в одиночестве.
Сначала воспитатели и учителя не понимали, что происходит, и даже пытались ругаться со мной. Мол, я детей балую и они — никакие не больные.
Но я объяснила сотрудникам свою позицию. Объяснила очень доходчиво. Я сказала, что в изоляторе — единственный туалет, где один унитаз. Единственный туалет, в котором чисто, и который — на одного. И единственный, где можно закрыться на щеколду.
Нет, я не злоупотребляю. Я уже почти научилась определять разницу между «сачкованием» и астеническим синдромом.
Почти, почти. Конечно, и дурят меня. Дети хитрят, и пытаются спрятаться: от английского, от математики, от труда, от воспитателя, а иногда — и друг от друга.
Всё, пришла в спальни первого-второго классов. Тут воспитатели хорошие. И, как ни странно, самые молодые.
В спальнях: на стенах, на полочках — всякие поделки, из самых, простите, ерундовых материалов. Картины, например, из крышек конфетных коробок. Рисунки. Любовью скрытая нищета, в чистом виде.
Господи, помилуй! Малыши спят.
— Ну, как? — спрашиваю я шёпотом.
— Пошли, — так же шёпотом отвечает воспитатель малышей.
Она открывает двери во вторую палату. Танька Никитина, как всегда, спит под кроватью, укутавшись в одеяло.
Неистребимая привычка, почти рефлекс. Уже год её будим, и перекладываем на кровать. Или не будим — так перекладываем.
Раньше это было каждую ночь, и даже днём. Теперь — реже, но ещё случается. Невроз. Ребёнок привык забиваться в угол.
Мы перекладываем Таньку, в очередной раз. Я перекрестила маленькую Таньку, которая даже не
