Глава 34
— Можно уже Тоху отводить, — вечером сказала я Васе. — Что делать будем?
— Оставим его, Наташа. Я не против. Пусть растёт вместе с Васькой. Как можем, так и будем ему помогать. Вырастим. Только он должен сам этого хотеть. Это ведь не грудной ребёнок. Может, позовём его, да поговорим?
И мы позвали Тоху на кухню, после ужина.
— Надо тебе уже в интернат собираться, Антон, — сказала я. — Уже с завтрашнего дня сборная группа будет. Сегодня уже двое из лагеря вернулись. В седьмой класс.
— А Витька Хорошилов, из нашего класса, когда приедет?
— А Витька — в другом лагере, его двадцать шестого августа должны привезти.
— А можно, я у вас тоже побуду до двадцать шестого? А то мне, одному, скучно будет в спальне сидеть.
— Можно. Тоха, а ты хотел бы… вообще остаться у нас?
— Как — вообще?
— Ну, сначала — на выходные приходить. А потом — и остаться, как сын. Как настоящий сын.
— Ну, Наталья Петровна! Нет, наверно. Нет! Это летом, когда нет никого… А так — нет! В интернате по выходным самая прикольная жизнь! А вы ещё меня заставите что-нибудь… Диктант какой-нибудь писать… или ещё что-нибудь… Каждое воскресенье приходить… Нет, я не хочу.
После этих слов Тохи Вася встал и закурил.
— Значит, не хочешь? — переспросил Вася.
— Нет, ну я… Я — ив армию не хочу. А вы говорите, что мне надо в армию…
— Понятно. В армию — не хочешь, и нравоучений наших — не хочешь слушать.
Тоха стоял, потупившись.
— Ладно, иди, смотри телевизор, — сказал Вася. — Иди. Не волнуйся, побудешь у нас ещё день. Досидишь, до своего двадцать шестого.
И мы остались на кухне одни. Вася курил, а я вытирала слёзы.
— Прекрати. Прекрати сейчас же.
— Как же так, Вася? Как же так, а?
— Ты же сама говорила, что на всё — Божья воля. Прекрати! О чём ревёшь?
— О нём. И о нас.
— Вот уж о нас — нечего реветь. Иди лучше, да вещи его пересмотри. Чтобы не отправлять в рваном и грязном.
Ох! Ох, ох… Что же это, Господи? Почему? А сердце-то как сжало… Вот как, оказывается. Не хочет… А мы-то думали, что дело в нас…
И, двадцать шестого, утром, мы пошли в интернат.
Собрались пораньше. Вещи Тохи я сложила в два полиэтиленовых пакета.
Мы стояли в прихожей вчетвером. Я с Тохой — у дверей, а оба Васи, и большой, и маленький, стояли напротив нас.
— А чего это вы вещи в пакеты сложили, Наталья Петровна? — спросил Тоха. — Вы же мне сумку обещали дать!
Я обещала ему сумку. Но накануне Вася-старший ездил с ней на работу, и сумка была не разобрана. Сил у меня не было — её разбирать.
— Бери-ка ты пакеты, и иди, — сказал Вася-старший.
Вот, придётся через весь город их тащить, «голимые» пакеты эти, — проворчал Тоха и поднял свои пакеты. — До свидания.
До свидания, коли не шутишь, — сказал Вася.
Я ещё ждала. До последнего мгновения я ждала, что Антон, то есть наш Тоха, скажет нам что-нибудь. Может, скажет, что раздумал, и решил остаться с нами. А может, скажет просто «спасибо». Простое, незамысловатое «спасибо».
И Вася старший, и Вася младший — тоже этого ждали. Но Тоха молчал. Потом он толкнул двери, и вывалился со своими пакетами на лестничную площадку.
Мы молчали всю дорогу до интерната.
Тоха сделал свой выбор. Он не захотел быть нашим сыном.
Глава 35
— Мам, ты из-за Тохи расстроилась? — спросил меня вечером Васька младший.
— Конечно, сынок. Конечно, расстроилась. Обидно мне, до слёз обидно. Мы ведь его как родного приняли. Привязались. И даже хотели усыновить. Ты этого не знал?
— Мне отец рассказал. Да ты, мам… Ты того… Мне иногда казалось, что ты — только Тоху этого любишь, а не меня…
— Дурачок ты, дурачок! Если я смогла полюбить Тоху, это не значит, что я перестала любить тебя. И мне бы хотелось, чтобы у тебя хватило сердца, чтобы полюбить и Тоху, и ещё кого-нибудь. Понимаешь?
— Я хотел… Но у меня не получилось… Я его уже почти полюбил! Мам, я хотел, а он меня — топил!
— Как топил?
— В речке топил. Особенно в начале, когда мы с ним вместе купаться ходили. Я-то плохо плавал. Это я сейчас научился, с Серёжкиным папой. А вначале, как только мы в речку входили, как отплывали немного, так он на меня напрыгивал и дышать не давал. Топил. А потом отплывёт и говорит: «Пойди теперь, мамочке пожалуйся!»
— И ты молчал…
И тут, задним числом, мне стало страшно. По-настоящему, по-матерински страшно. Как я могла… Как я могла так легко… как я была уверена, что всё будет хорошо, и на какой тонкий волосок мы были от настоящей, тяжёлой беды… Господи! Это Ты Ваську моего сберёг, Ты!
— Васька… — я обняла Ваську и прижала к себе его голову. Он был со мной почти одного роста. Но уже был чуть выше, выше.
— Васька, ты поступил, как настоящий мужчина. А меня прости. Прости, что не заметила.
— Да что ты, мам. Всё же хорошо закончилось. А уже после церкви, когда мы снова вместе на речку пришли, я ему говорю: «Топить будешь — я тебе морду набью». А он отвечает: «Я тебя больше топить не буду».
— Слава Богу, всё так закончилось. Слава Богу. И всё равно — обидно. И страшно за него. В нём же разума — ни на грош. Попадёт в тюрьму. Пусть он нас не полюбил, но мы-то полюбили его. Как могли…
— Мам, ты своё сердце не рви.
— Правда, есть на свете люди такие… Настоящие, великодушные люди. Велико — душные. С такой большой душой, которая может вместить многих, и любить многих, и многим помогать. Святые, например. А есть люди, у которых душа поменьше. А есть и такие, что и себя самого в свою душу вместить не могут. Не то, что другого полюбить.
— Это ты о ком? Обо мне?
— Думаю, что нет. Думаю, что ты будешь великодушным человеком. Надеюсь. И верю в тебя, понимаешь, верю.
— А в Тоху?
— Хотелось, очень хотелось. Вот мы его приняли в семью, приняли, как могли, то есть как своего, как
