— Я здоровый! — это Тоха, конечно.
— Да знаю, знаю. Знаю я, Тоха, что ты здоровый, как бык. Пойди, в зеркало на себя посмотри. Как ты вырос, как плечи расправились. И усы скоро будут, как у Будённого.
— Нет, как у Чарли Чаплина! — сказал Васька.
— Ладно вам. Не просто в церковь пойдём, а исповедоваться, а потом — причащаться.
— Это что, я там должен буду… священнику этому… рассказывать всё, что ли? — Тоха так кипит внутри, что аж брызги летят.
— Ну, вообще-то — не священнику, а Богу.
— А Бог и так знает, что я делал!
— Бог знает всё, что ты делал, и всё, что ты будешь делать. Знает даже лучше, чем ты это знаешь. И гораздо больше, чем ты сам, Бог про тебя знает. Это ты должен для себя понять, что ты плохого сделал, и сказать Богу: «Вот, Господи, я это понял, и больше я так делать не хочу». И Бог тебе воздаст — без счёта, но по вере и по твоему осознанию. И — никак не иначе.
— А если я хочу так дальше делать, а скажу, что не хочу?
— Бога нельзя обмануть, в отличие от человека. Бог — Он смотрит в сердце, и там всё видит. Всю ту кашу, которая в твоём сердце варится.
Тоха молчит недолго. Видно, переваривает, про кашу-то.
— А как это Бог знает больше, чем я? Ведь я — сам всё делал! Сам, я!
— Как бы это объяснить тебе, чтобы ты понял… Ну, вот смотри! Вот полка, а на ней — книги. Вот, почти вся верхняя полка — это Пушкин, видишь?
— Да.
— Ты Пушкина знаешь?
— Да! Я стихи его учил!
— Точно. Ты одно стихотворение выучил и уже думаешь, что Пушкина знаешь. А Пушкин-то — вон, на всю полку тома! Так и с тем, что ты в своей жизни сотворил. Ты знаешь только чуть-чуть, маленький факт. А Бог знает всё.
— Мам, я понял, — сказал Васька. — Ладно, я иду с тобой.
— Ну ладно, я тоже иду, — соглашается и Тоха. — Только я про всё рассказывать не буду.
— А уж это — твоё дело. Твоё, свободное дело.
— А священник этот… он не расскажет никому?
— У священников — тайна исповеди. Можешь не бояться.
И мы пошли. Мы выдержали ранний подъём без завтрака, потом — и толпу, и тесноту. И мои мальчики подходили к исповеди, а за ними — я.
И мы причастились.
И, все вместе, мы вышли из церкви, и остановились в церковном дворе.
— Поздравляю вас, — сказала я.
И подумала про себя: «Какое счастье».
— Мам, отпусти нас! — попросил Васька. — Мы на речку сбегаем.
— Вместе?
Васька посмотрел на Тоху.
— Угу, — сказал Тоха.
Я дала им немного денег, чтобы они купили чего-нибудь вкусного. Мороженного, или ещё чего- нибудь. Что хотят.
И долго смотрела им вслед, пока они не свернули в сторону реки.
И я пошла по улице, медленно-медленно. Я сняла на ходу платок, и подставила лицо солнцу. Его сверкающим лучам — детям последних дней августа.
Я подставила лицо сияющей небесной сини, и лёгкому, прозрачному ветерку.
И колокольный звон провожал меня долго-долго, до самого дома.
Глава 33
В интернате меня ожидало несколько новостей. Во-первых, уволилась Люда, повариха. Люда подрабатывала летом в ресторане, официанткой. Да там и осталась. Вместо Люды взяли поварихой племянницу кладовщицы, молоденькую девочку, сразу после училища.
Ну, а во-вторых, и в главных — увольнялась завхозиха. Пока не уволилась ещё, но слухи ходили. Эти слухи передавали друг другу все, по секрету. Все воспитатели, вышедшие на работу, и занимающиеся последней подкраской и уборкой.
Я направилась к директору и встретилась с ней во дворе, возле бухгалтерии. После обычного набора послеотпу-скных приветствий она спросила о главном:
— Ну, как там Протока?
— Нормально.
— Не воровал?
— Да нет. Хорошо себя вёл, так сказать.
— Что, так уж и «хорошо»?
— Да нет, конечно, не идеально. Бывали моменты, когда трудно было с ним, — сказала я, чтобы ей было приятно. — Бывало, и руки опускались.
Ну, вот видишь! А тебе казалось, что это всё легко! Можешь его приводить, с двадцать пятого. Уже официально будет сборная группа. Так, и пятиминутка у нас завтра, в одиннадцать. Не опаздывайте.
На этом мы и распрощались.
В изоляторе меня ждала Надежда. И мы не выдержали обе. Обнялись.
— Надя, Надя! Чего же ты не звонила? Я тебе звонила, а никто трубку не брал.
— Да я уезжала. С сыном. Почти два месяца не было нас. Пытались устроиться в Подмосковье, работали там… Да не получилось. Сын там остался, а я вернулась к матери. А ты как? Как Протока?
— Да как — жив, здоров. Ты его не узнаешь! Вырос, поправился.
— Трудно было?
— Да уж не знаю, что труднее было — воспитывать его, или прокормить. Поэтому я его и не воспитывала. Жили, и всё. А вот кормить… Андрюха в институт поступил, ему деньги нужно было дать. Пришлось мне на «Скорую» идти, подрабатывать. Но я не жалею. Даже жалко его назад вести, Тоху этого.
— Ты что?
— Да ладно, потом об этом. Но мы с Васей рассматриваем варианты.
— Наталья, только ты глупостей не наделай. Ты же не представляешь, какая это обуза! Тут своих не знаешь, как прокормить, и куда девать. А такого, как Протока, брать — это надо вообще с ума сойти. Он же будет тебя доить, всю жизнь!
— Надя, Надя, подожди. Я ведь ничего ещё не сказала. Давай лучше окна начнём мыть. Ты — в изоляторе, а я — у себя, и в процедурной. Кстати, ты слышала, что завхоз увольняется? Или это сплетни опять?
Надя вздрогнула и ответила, опустив глаза:
— Не знаю. Наверно, сплетни.
Окна я вымыла быстро и остаток рабочего дня занималась тем, что обнималась с воспитателями и учителями, техничками и кухонными, и всем рассказывала — как Протока, какой Протока, и т. д., и т. п.
Уже уходя, возле ворот, я встретила повариху Люду. Красивую, загорелую, цветущую. В короткой юбке, в открытой кофточке. Она шла в бухгалтерию, за расчётом.
— Всё, Наталья Петровна, — сказала она. — Всё, я ушла отсюда. И теперь не будет меня больше совесть мучить, что я беру от детей. А вам я желаю — сил побольше. Сил и терпения. Теперь-то уж… повара у них будут… все ручные.
— Спасибо, Люда, — ответила я. — Храни тебя Бог.