— Тоха, прекрати на него орать, он же всё равно тебя не слышит!
Нет, Тоха не понимал. Многолетняя привычка смотреть телевизор в толпе себе подобных была сильнее доводов разума. Он замолкал, но через пять минут кричал снова: «Куда прёшь, дурак!»
И не обижался, когда мы все смеялись. И к исходу третьего месяца кричал уже тише. Значительно тише.
Не в тягость был нам Тоха, не в тягость.
— Ну, и что мы будем делать дальше? — спросил меня как-то Вася-старший, когда мы остались одни.
— Трудно сказать. Но, согласись, он нам не в тягость.
— Нет.
— И не так уж он страшен, не так безнадёжен. И мы справляемся.
— Да.
— Давай его оставим.
— А зачем нам это?
А зачем нам — вообще всё?
— Давай ещё посмотрим, — сказал Вася. — Давай так. Пусть он сам скажет. Пусть он сначала — решит сам. И если скажет, если решит… тогда и мы решим.
— Да. Давай.
Я боялась ещё одну вещь Васе сказать. У меня, как раз между Андреем и Васькой, был один аборт. И теперь я думала — так, иногда… Думала: Господи, это Ты даёшь мне третьего сына. Третьего сына мне даёшь — взамен того, утерянного мною.
Не раз у нас речь заходила о дальнейшей Тохиной судьбе. Вася агитировал Тоху идти в армии служить. И потом в армии же и остаться.
— Девять окончишь, ПТУ — два года отбудешь, и в армию, — говорил Вася. — А там — и на сверхсрочную можно остаться, и в школу прапорщиков. А если повезёт — и в училище военное можно попасть. И то, и другое — на казённых харчах. Только захоти, только реши. И вперёд. Помогут тебе, как сироте, поначалу. А потом и на свои ноги встанешь. И будешь человеком. И квартиру получишь, и женишься…
Тоха слушал. Но в армии служить не хотел.
— Я в армию не хочу. Я и в ПТУ не хочу. Меня же в строительное пошлют. А я не хочу эти «голимые» кирпичи перекладывать! Я хочу много денег заработать. В торговлю я хочу! А, может, в эстрадное училище… А чё, петь буду!
— Ну-ну, мечтать не вредно. Но реально, реально на вещи смотри!
Нет, Тоха — не мог реально. Ему казалось: ещё немного, и он тоже поедет в Москву, и попадёт туда, в телевизор.
Уже не спецуха и психушка проглядывали впереди, а радужные дали новой жизни манили маленького Тоху своим блеском. Так манили, что он верил в их реальность, громко распевая под включенный на кухне магнитофон.
— Я, если артистом стану — я вас к себе, в Москву, позову! Я всегда, везде в самодеятельности участвовал.
И все говорили, что я хорошо пою. Одна вы, Наталья Петровна, смеётесь, и говорите, что не очень!
— Всё в мире относительно, дитя моё. Андрей вот, смотри, в Москву поехал. Так он учился — почти на отлично, к институту готовился. Потом — ты видел, как мы его собирали. Всё отдали из дома. А ведь мы — не самые бедные, учти. И то, еле-еле его собрали, и знаем, что ему там — трудно будет. Среди других людей, понимаешь?
— Да, наверно.
— И если он куда пробьется, то только своим умом, терпением. Знаниями, наконец. А ты, извини меня! Ты же в слове «ещё» — две ошибки делаешь! Куда ты поступишь — без денег, без знаний, без помощи? Куда тебя возьмут? Пропадёшь, и всё. Согласен?
— Нет. Я как-нибудь… пробиваться буду…
— Вот тебе Василий Иванович говорит, как можно. Можно и по другому как-нибудь, но реально, понимаешь. Ведь тебя, если ты зарвёшься, никто не удержит. Только подставят, и посмеются над тобой. Торговля! Тюрьма! Не хочешь?
— Чего — тюрьма?
— Подставят, и пойдёшь в тюрьму. Или захочешь красивой жизни, чтобы враз, да без труда. Не удержишься, и начнёшь воровать. И — тоже тюрьма.
— Я в тюрьму не попадусь!
— Да ведь никто и не спросит тебя. Ты же дитя! Глупое, самоуверенное дитя! Дитя голое, но с претензиями!
— Я — не «голое»!
— Слушай, слушай нас, Тоха! Глаза открой, смотри на мир, на людей. А то, кроме коридора интернатского, не хочешь видеть ничего. Там, в этом тёмном коридоре, да ещё, когда воспитатель далеко — там ты большой, и сильный. А в мире… В жизни — совсем не так!
Нет, не действовали на Тоху такие аргументы. В конце концов он согласился, что надо идти в ПТУ, чтобы «досидеть» там до восемнадцати лет. А может, сделал вид, что согласился.
Ведь не в любое ПТУ отправляли сирот, а только в несколько, специальных, где были они на полном довольствии. Где был тот же пищеблок, и те же повара, и почти те же мастера-воспитатели.
И специальности предоставлялись в тех ПТУ — для сирот, разумеется, — без особого выбора. Для нормальных троечников — кулинарная, а для таких, как Тоха — строительная. Плакало, плакало эстрадное училище. Плакала — красивая жизнь.
Да лучше бы они отплакали, да сгинули. Но нет, нет! Не унимается Тоха. Поёт, отчаянно фальшивя, и записывает себя на магнитофон.
Но чем ближе был конец лета, тем больше реальность вступала в свои права.
И я уже отъездила на «Скорой», налюбовавшись на дорогу, как я думала, на весь следующий учебный год.
И Надежда не позвонила мне — ни разу за лето. И на мои звонки никто не отвечал.
И двадцать четвёртого августа, в понедельник, мне надо было уже выходить на работу.
Глава 32
В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих — и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию. Вечером, накануне, сказала им, чтобы думали и готовились.
— Я не хочу! — сказал Тоха. — Зачем мне это?
— Мам, я тоже не хочу! Там стоять два часа… в толпе, в духоте, — сказал и Васька. — Нет, я не пойду.
Конечно, — сказала я, — конечно, толпа, и конечно, духота. Но ведь вы, оба — крещённые люди. И я вас… не то, чтобы заставляю, а прошу. Я же вас не заставляю каждое воскресенье ходить. А хотя бы один раз, перед шко лой. Как бы прийти к Богу и рассказать: что за лето произошло, что вы поняли, что пережили. Как итог, что ли. И помощи, помощи попросить, на новый учебный год. Тебе, Тоха, разве не нужна помощь, на новый-то год?
— Нужна. Я и не знаю, как я теперь возвращаться туда буду, в этот интернат!
— И тебе, Васька, разве не нужна помощь Божья?
— Нужна…
— Ну вот. А толпу и духоту — всё это можно один раз потерпеть, хотя бы из уважения к матери.
— Ну, мамчик, ты умеешь уговаривать! — протянул Васька.
— Я же доктор. И стараюсь не обижаться на больных.
