Я вышла в прихожую. В дверном проёме, освещенный теплым светом из прихожей, стоял Тоха.
— Здрасьте… А можно мне к вам… На выходные… Меня Елизавета Васильевна отпустила, под честное слово… Я бы и раньше пришёл, только боялся…
Вася старший поднялся из-за стола и тоже вышел в прихожую.
— Ну-ну… — Сказал он. — Тоха явился. Явился, не запылился. А как же твоя «прикольная» жизнь? Или ты натворил чего, а к нам прятаться пришёл?
— Нет, я ничего не натворил. Можете Елизавете Васильевне позвонить…
— Звонить мы не будем, — сказал Вася. — Ты — уже не ребёнок. И мы — всё те же. Это ты понимаешь, Антон? Или нет? И как мы относились к жизни, так мы к ней и относимся. Как любили детей, так и любим, и как требовали от них, так и требуем. И ты — должен понимать, куда пришёл. И зачем. А если посидеть да уйти — то лучше уходи сразу. Не надо у нас «пересиживать». Жить надо.
— Я знаю, — сказал Тоха. — Я знаю, куда пришёл.
— Тогда — входи. Чего стоять на пороге. Ставь, мать, на стол ещё одну тарелку.
Аминь.
Как мне хочется чистой воды…
Многократно воздыхал я, быв связан не железом, чуждою рукою, но моею волею железною: хотение моё враг захватил, из него сделал для меня цепь, которою и связал меня.
Глава 1
Жила-была на белом свете молоденькая девушка. Шурочкой её звали. Жила она себе, жила. Жила в Москве, в столице нашей Родины. Хотя вполне могла бы жить и в каком-нибудь другом городе.
Никакими особыми талантами наша Шурочка не отличалась. Была она не хуже, и не лучше других. Мать ей так и говорила: «Нечего выпячиваться! Старайся быть — как все!»
Про это «как все» — в детстве Шурочке всё понятно было. Все на празднике в белых рубашках — и Шурочка в белой рубашке. Все в первый класс с книжками и тетрадками — и Шурочка так же, и туда же. Как все, так и Шурочка.
Но, чем старше Шурочка становилась, тем эта самая, можно сказать, главная родительская установка становилась всё более и более расплывчатой.
А вообще, если подумать, да вспомнить… Скажите честно, вам так никогда не говорили? Разве вам никогда не говорили: «Успокойся, и будь, как все?»
Говорили, наверное. Это — общая проблема. У всех. И всё-таки, как же это — «как все»? Что это значит — «как все»?
Для одного человека — это значит: машина, дача, престижное место работы, любовница (или любовник). Или что-то другое, но в этом же роде.
Для другого — бутылка водки, и компания собутыльников вечерком, а для третьего — модный ночной клуб, «тусовка», и всё, из этого вытекающее.
Для четвёртого — работа, наука, профессиональный рост.
Для пятого — работа «не бей лежачего», диван и телевизор…
Для шестого…
Впрочем, стоит ли перечислять? Всё равно, каждый из этих людей, если вы его спросите, скажет вам одно и то же:
«Я — как все!»
Наверное, дело обстоит так: существуют группы людей, для которых это «как все» является одинаковым. Вот так люди и собираются группами, согласно тому, какое «как все» является для них самым главным.
Молодых только жалко. Многим бывает поначалу трудновато. Пока поймут они, какое из этих «как все» для них самое главное… Мечутся, бывает, набивают шишки. А бывает, и ломаются.
А бывает и так, что живут люди всю жизнь, до старости, не с теми и не так, как просит их душа. В другом жизненном пространстве — там, где совсем другое «как все» является главным.
Да, бывает. Потому и мечутся люди, что чувствуют, что должен быть для всех людей — один закон. Одно, большое, светлое, чистое «как все». Единое, неделимое. Образ и подобие.
И никакое другое «как все» в мире не может нам его заменить. Как бы мы не пытались обмануть себя, и как бы не старались что-то другое считать главным для себя.
Так вот, о Шурочке.
Мать Шурочки долго устраивала свою судьбу. С самого раннего Шурочкиного детства, и до тех пор, пока Шурочка, подрастая, начала кое-что в этом понимать.
Сначала Шурочка понимала совсем немного, а потом — всё больше и больше. А мать всё устраивала и устраивала свою судьбу, и всё никак не могла её устроить.
Бывало, садится мать у телефона, и начинает какой-нибудь подруге перечислять: как он, да что он, и что у неё с ним, и как она его, и как он её…
И тут же другой подруге перезванивает, и говорит — кое-что так же, как и первой, а иное — и совсем наоборот.
И снова заводит разговор на полчаса, и снова кричит в трубку, что он «гад и сволочь». Или — что он женат, или — что он разведён. Или — что у него ни гроша за душой.
Это Шурочка тоже научилась понимать. Правда, значительно позже.
Когда Шурочка ещё совсем маленькой была, и совалась к матери со своими маленькими проблемками, особенно во время этих бесконечных разговоров — мать просто отшвыривала Шурочку от себя, как котёнка.
— Иди, займись чем-нибудь! — говорила при этом мать.
Те же самые слова, только с фальшиво-лебезящими интонациями, произносила мать, когда очередной «он» появлялся на пороге их большой, но плохо убранной и плохо обставленной трёхкомнатной квартиры.
— Иди, и займись чем-нибудь!
И затем — стук плотно закрываемой двери. Затем — в кровать пораньше, рано погашенный свет в детской комнате и таинственные шорохи за дверью.
Шорохи за дверью, с течением лет, становились всё менее и менее таинственными, и только слова оставались всё теми же:
