заслужившей этого баронессы фон Мекк, и еще страшнее было дать ей почувствовать это.
Пусть лучше все остается по-прежнему…
Ночью не спалось и не работалось — до утра читал о Бисмарке.
Новыми книгами и свежими русскими газетами тоже снабжала она. Привыкшая заботиться о многочисленных детях и огромном хозяйстве, она предусматривала каждую мелочь, вплоть до его любимых папирос. Узнав о том, над какой именно оперой работает Петр Ильич, она сразу же пришлет ему могущую быть полезной книгу.
На рассвете он заснул и проспал почти до одиннадцати часов. Привел себя в порядок и встал у одного из окон, выходящих на улицу, с таким расчетом, чтобы его нельзя было заметить снизу. Встал вовремя — не прошло и двух- трех минут, как внизу прошла она. С дочерьми, среди которых выделялась сходством с матерью Юлия, внуками, служанками и большой собакой, о которой она тоже писала. Пахульский был здесь же — скромно шел в стороне. Петр Ильич уже знал, что он влюблен в Юлию Карловну и очень боится, что Надежда Филаретовна, узнав об этом, лишит его своего расположения. Наивный юноша — его чувства к Юлии должны быть давно известны всем. Пахульский совершенно не умел притворяться. Даже со второго этажа можно было понять все без слов лишь по тому, что он неотрывно смотрел не на дорогу, не по сторонам, а на Юлию, старательно его не замечавшую.
Отделенная стеклом и расстоянием, Надежда Филаретовна казалась безопасной и вызывала в нем только любопытство, любопытство соглядатая, нет, не соглядатая — тайного обожателя. Обожателя робкого, страшащегося не только коснуться предмета своего обожания, но и подойти к нему ближе, чем на десять шагов…
Героиней его новой оперы стала Жанна д'Арк. Опера так и называлась — «Орлеанская дева». Сережа Танеев ужаснулся бы одной лишь мысли — писать оперу на сюжет, уже воплощенный в жизнь блистательным Верди. Сережа постоянно боится, что его обвинят в подражании кому-то.
Чайковский уже не боялся никаких обвинений. Заматерел, привык, надоело…
Он знал, что Верди — посредственный композитор, пишущий скверные оперы. Такому и подражать стыдно, да и незачем.
Мысль о Жанне д'Арк пришла еще в Каменке, во время чтения Шиллера.
Петр Ильич прекрасно отдавал себе отчет, чем привлек его образ Жанны.
Она была некрасива, она умела повести людей за собой, полностью подчинив их своей воле, она желала добра и была способна на любые жертвы, вплоть до самой великой…
У его Жанны Д'Арк было лицо Надежды Филаретовны фон Мекк.
Д'Арк — фон Мекк, даже фамилии (если можно так выразиться) были созвучны.
Не желая участия посторонних, он сам взялся писать либретто. Он верил в свои силы — то, что удавалось Модесту, должно удаться и ему. Пусть немного хуже, но — удаться.
«Трудности не в отсутствии вдохновения, — а, напротив, в слишком сильном напоре оного, — писал Петр Ильич Модесту. — Мной овладело какое-то бешенство; я целые три дня мучился и терзался, что материалу так много, а человеческих сил и времени так мало. Мне хотелось в один час сделать все, как это бывает в сновидении. Ногти искусаны, желудок действовал плохо, для сна приходилось увеличивать винную порцию, а вчера вечером, читая книгу о Жанне д'Арк и дойдя до процесса abjuration[7] и самой казни (она ужасно кричала все время, когда ее вели, и умоляла, чтобы ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся…»
С утра он работал над новой оперой, а позже, после небольшого перерыва, принимался за инструментовку сюиты.
И ежедневно писал письма. Надежде Филаретовне, с которой сообщался без посредства почты — письма носили слуги, братьям, сестре, Юргенсону. Как-то написал Рубинштейну, писал Танееву.
Во Флоренции он жил и работал так, как всегда мечтал — свободно, покойно и с комфортом.
На Рождество он собрался в Париж. Фон Мекки уезжали в Вену. Почти перед самым отъездом она прислала ему билет на концерт гастролировавшей во Флоренции труппы Белотти Бон.
Он понял, что она и впрямь хотела его видеть, для того и предложила поселиться вблизи от нее, но так и не решилась… Приглашение на концерт стало своеобразной компенсацией несостоявшейся встречи и в то же время обещанием, что дальше этого она идти не станет.
Сидевший в первом ряду, он хорошо был виден из ее ложи. Она могла гордиться собой — ей удалось полностью насытиться созерцанием, но их взгляды ни разу не встретились…
Он тоже посматривал на нее украдкой и отчего-то грустил.
Грусть не раздражение, лечить ее коньяком очень приятно.
«Дни, проведенные здесь, останутся навсегда в моей памяти светлым воспоминанием. Я был здесь счастлив, покоен, на душе было светло и тепло, и близость от моего лучшего милого друга сообщала всему окружающему какую-то особую прелесть», — напишет Чайковский Надежде Филаретовне.
«Я была бы очень счастлива, если бы еще когда-нибудь повторилось такое счастье. Благодарю Вас, дорогой мой, за все, все хорошее, доброе, что Вы мне доставляли здесь, и всегда буду вспоминать с восторгом время, проведенное так близко от Вас и в постоянном общении с Вами. Мне грустно, больно до слез, что счастье это кончилось, но я стараюсь утешать себя мыслью, что, быть может, когда- нибудь оно повторится», — ответит она.
К письму баронесса фон Мекк приложит двести лир для окончательного расчета с хозяином виллы, синьором Бончиани, и две тысячи франков, на случай, если Чайковскому вздумается издать только что оконченную сюиту в Париже.
Итальянцы во все времена имели репутацию записных пройдох — Надежда Филаретовна не забудет приложить и все оплаченные ею счета, подписанные синьором Бончиани, чтобы тот не вздумал содрать лишнего с непрактичного и совестливого постояльца.
«Вы — источник и моего материального и моего нравственного благосостояния, и моей благодарности Вам нет пределов», — прочла она в следующем письме.
С этим письмом к ней вернулись две тысячи франков, предназначавшиеся для издания сюиты. Чайковский написал, что у него достаточно денег. «Очень боюсь, чтобы Вы не рассердились на меня, но даю Вам честное слово, что мне не на что тратить так много денег, а в случае нужды я все равно обращусь к никогда не оскудевающей руке Вашей».
Доехали до Парижа превосходно — всю дорогу, кроме них с Алексеем, никого в купе не было.
Остановились на рю де ла Пэ в «Отель д`Толлан».
— Надолго ли мы здесь? — спросил Алексей, распаковывая багаж в номере.
— На неделю, не больше, — ответил Петр Ильич. — Ну его, этот Париж, хочется поскорее в Кларан.
Шумный город отталкивал его, а пустынная, почти безлюдная деревня, напротив, манила. Ах, Кларан! Ах, милая вилла Ришелье!
Чтобы развлечься, он отправился слушать «Фауста» Берлиоза…
Интересное письмо прислал брат Анатолий. Оказывается, к нему явился какой-то таинственный господин, сообщивший, что Антонина Ивановна обратилась к адвокату с требованием развода. Сам же визитер представился доверенным лицом Антонины Ивановны, присланным для обсуждения условий.
Старого карпа на голый крючок не поймать — Чайковский написал брату, что разговаривать с лицом, не облеченным доверенностью, не следует, что никаких денег за развод больше жене не даст, что если уж она сама надумала разводиться, то пускай дождется его возвращения в Россию. Планов же своих он менять не намерен и вернется тогда, когда пожелает, ни единым днем раньше.
Алеша, узнав о новом всплеске активности Антонины Ивановны, горестно покачал головой и поддержал:
— Пока мы до Москвы доедем, она уже не один раз передумать успеет. Это же Антонина Ивановна!
