Куда смотрят ее мать, отец, ее священник, ее любовник, наконец?..» О, если бы на нем не было сейчас белой куртки официанта, если бы он не ощущал пропасти, разделявшей его с этой девушкой!.. Он бы взял на себя ответственность. Он бы подошел, поговорил с ней. Но не было в зале ни единого человека, у которого можно было узнать ее имя или адрес. В противном случае он, вернувшись в кампус и защищенный анонимностью, набрался бы храбрости, сел и написал бы ей письмо с призывом беречь себя и свою честь.
Но что он мог сделать здесь и теперь? Ровным счетом ничего. Девушка танцевала с разными мужчинами, Бенджамин ушел на кухню. А когда вернулся, увидел, что ее в зале нет. Осталось лишь несколько пар, лениво и расслабленно топтавшихся под музыку. Наконец оркестр заиграл «Спокойной ночи, леди!», и вечеринка закончилась. Музыканты быстро упаковали инструменты и удалились. Двое парней тащили из туалета какого-то пьяного, с головы до ног перепачканного рвотой. Ни Дайера, ни его папаши видно не было. Отвесив последний поклон, выдавив последнюю подобострастную улыбочку, они, по всей видимости, укатили отдыхать с чувством выполненного долга. Официанты устало поплелись на кухню. Старая ирландка была там — укладывала еду в огромный ледник, а бутылки с виски прятала в маленькой боковой комнатке. На столе стояло угощение для официантов — жиденький остывший кофе в треснувших кружках да черствые рогалики, многие из них были надкушены и явно взяты из корзиночек, стоявших на столах для гостей. Масла по-прежнему не было.
— И что, это все, чем вы собираетесь нас кормить? — спросил ирландку Бенджамин.
— Да, парень, все, — отвечала она. От нее несло перегаром, на губах играла пьяная улыбочка. — А чем плохо? Хлеб штука питательная.
— Но ведь у вас, должно быть, остались тонны жареной индейки!
— Это уж точно, что тонны… — пробормотала старуха.
— Так что ж, их выбрасывать, что ли? — спросил Бенджамин. — Мы же с голоду помираем!
— Обслуге на моей кухне никакой индейки не полагается, — буркнула в ответ старуха. — У меня на кухне всегда был, есть и будет порядок.
— Так почему бы не включить индейку в дежурное блюдо и чем она плоха для официантов, леди? — осведомился кто-то из ребят.
— Не я устанавливаю тут порядки! — сердито и с презрением огрызнулась старуха. — И нечего тут шутки шутить! Я не обращаю внимания на оскорбления слуг. А вы и есть слуги, ребята. Слуги! И лично мне плевать, что все вы из колледжа и воображаете себя джентльменами. Я-то знаю, где вы учитесь, и молодого Дайера тоже знаю как облупленного, пусть он и задирает нос и ходит с важным видом! Меня не провести, нет! Ни ему, ни вам, ребятишки! Вот те молодые люди, что были здесь, они-то и есть настоящие леди и джентльмены! Они ими родились и выросли. Да ни одного из вас сроду не пригласят в дом тех леди и джентльменов, что пировали тут сегодня! И это я говорю для вашей же пользы, парни! Знайте свое место. Послушайте старую женщину, которая всю жизнь провела рядом с настоящими благородными людьми. И тогда избавитесь от многих печалей.
— Шла бы ты спать, бабуля, — грубо и устало огрызнулся Бенджамин.
Старуха продолжала ворчать, но никто из юношей не прислушивался к ее словам. Онемевшие от усталости, они пили кофе и механически жевали рогалики. Или же просто сидели, обхватив головы руками, не в силах двинуться с места.
— Шла бы ты спать, — повторил Бенджамин. — Или валила бы себе обратно в свою Ирландию. С Новым годом и спокойной ночи!
— А ты, я смотрю, еще свежачок!.. Еще хоть куда, верно, парень! — с пьяной ухмылкой на губах заметила старуха. — Интересно поглядеть, каким станешь лет эдак через тридцать, да… Да пойду, пойду я спать, не беспокойся. И Новый год тоже никуда не денется. Но прежде должна выполнить одну приятную обязанность. Мистера Дайера завтра не будет, сама я просплю целый день. И не хочу, чтобы меня будили и доставали такие, как ты. Мистер Дайер поручил мне рассчитаться с вами. — С этими словами старуха извлекла из огромного кармана фартука пачку купюр. И начала пересчитывать и раскладывать на столе в отдельные кучки. — По десять долларов на брата и…
— Десять?! — воскликнул Бенджамин. — Но нам обещали по пятнадцать плюс чаевые!
— Ах ты мой миленький! — усмехнулась старуха. — Знаю, что обещали. Но один ваш паренек, — она указала на юношу по фамилии Каннингем, который сидел, обхватив голову руками, — имел несчастье опрокинуть целую тарелку супа на красивое и дорогое платье одной леди. Платье испорчено навеки, так сказала эта леди. А стоило оно целых пятьсот долларов, и покупала она его в каком-то шикарном магазине в Париже. Кто, скажите, должен возместить ей потерю?.. Не я же… Так что по десять, парни, и еще скажите спасибо, что у мистера Дайера такое доброе сердце!
— Каннингем, ты что, действительно испортил платье этой дамы? — спросил Бенджамин.
— Да, подумаешь, всего и делов-то, что уронил несколько капель супа на ее старые титьки!.. — ответил Каннингем, даже не подняв головы. Это был хрупкий юноша и, проработав почти двадцать четыре часа кряду, он сидел за столом, точно недавно вышел из нокаута, и, похоже, не слишком понимал, что происходит. — Пятьсот долларов… — пробормотал он. — Да моя мать покупает куда лучшие платья в универмаге Бамбергера в Ньюарке. И обходится каждое всего в двадцать пять долларов девяносто пять центов.
— Ну вот, парни, — сказала ирландка, указывая на разложенные на столе аккуратные кучки. — Подходите, берите и кончайте ныть и жаловаться! По одиннадцать пятьдесят на каждого!
— А за что доллар пятьдесят? — спросил кто-то из мальчиков.
— Доля каждого, из общих чаевых, — объяснила старуха.
— О Господи!.. — простонал один из юношей. — Вы уверены, что эти бедняги, эта белая кость, что гуляла здесь сегодня, могут позволить себе так потратиться на чаевые? Да они, чего доброго, останутся без икры в будущем году, если станут так швыряться деньгами! Черт бы их всех побрал…
— Никакого богохульства у себя на кухне я не потерплю! — вскипела старуха. — Особенно от таких, как вы! — И с этими словами она выплыла из кухни в подсобку. Сняла фартук, повесила его на крючок, закрыла в подсобку дверь и заперла ее на ключ.
Каннингем откашлялся и запел:
— Там носить зеленое никак, никак нельзя…
Остальные юноши дружно подхватили:
— Такая уж это странная дурацкая страна! — Голоса их гулким эхом отдавались под сводами огромной холодной кухни. — На виселицу попадет всяк, кто по улице пройдет, одетый весь в зеленое, в зеленое, зеленое…
— Это еще не конец! — воскликнул Каннингем.
Тут в кухню ворвалась разъяренная старуха. Пошатываясь, она подошла к Каннингему и погрозила ему пальцем:
— Я не позволю оскорблять ирландцев! Гляди у меня, парень!
— Да он сам ирландец, леди, — сказал кто-то из юношей.
— Знаю, какой он ирландец, — пробормотала старуха. — Подонок он, больше никто! — И снова вышла из кухни. Они слышали, как она неверной походкой направилась через холл к себе в спальню.
— Ладно, — поднявшись, заметил Бенджамин, — в жизни своей еще так не веселился. Иду спать.
Они договорились, что уедут завтра в одиннадцать утра, и устало поплелись наверх, на третий этаж, где под самой крышей разместились комнатушки для слуг.
Подойдя к двери в свою комнату, Бенджамин обнаружил, что она заперта. Борясь со сном, он пытался понять, как такое могло случиться. Он помнил, что перед тем как спуститься вниз, оставил ключ в двери — ведь в комнате у него не было ничего ценного, ничего такого, на что бы мог позариться вор. Но теперь… теперь дверь была определенно заперта и ключа в ней не было… Он пытался поднажать, навалился на нее плечом. Дверь не поддавалась. Тогда он толкнул дверь в соседнюю комнату. Свет там был включен, Каннингем, слишком уставший, чтобы раздеться, распростерся поперек койки.
Бенджамин рассказал ему о двери и отворил окно — посмотреть, сможет ли проникнуть в свою комнату, окно которой находилось футах в трех. В помещение ворвался поток ледяного воздуха, и Каннингем жалобно застонал. Вдоль края покатой крыши тянулся водосточный желоб, сама крыша была
