Гольдман хотел, чтобы все знали, но скрывали от тебя. Но ты ведь понимаешь? Я бы скорее согласился скрывать от всех остальных. Пошли они… Но не рассказать тебе – это такое неуважение. А я тебя уважаю. Возможно, последнее время по моему поведению этого и не скажешь, но я тебя очень уважаю.
Она встала на диване на четвереньки, словно была готова броситься на него и выцарапать глаза.
– Говори, что?
– Гольдман дал тебе три недели. – Она упала на подушки, но он не умолкал. – Сейчас это уже две с половиной. Может, я и не прав, и тебе лучше не знать, но так было бы нечестно по отношению ко мне. Я больше не могу держать все в себе – как результаты томографии. Они были ужасными, Глинис. Могу я и в этом признаться? Метастазы развиваются стремительно. Ох, начнем с того, сколько ты собиралась прожить? Год. Один год при таком диагнозе – стандартный показатель. Да, при наличии только эпителиоидных клеток можно было рассчитывать на три года, но лишь при постоянных процедурах химиотерапии. Но когда Хартнес обнаружил двухфазные клетки, твоя жизнь автоматически сократилась лишь до двенадцати последующих месяцев. Рубеж превышен почти на два месяца, мы и за это должны быть благодарны. А мне пришлось целый год жить с этим один на один, после того как ты сказала в офисе Нокса, что ни о чем не желаешь знать. Уходит Джексон, и моей первой мыслью было: жена ничего не должна знать. Я не смог ничего тебе рассказать. Мне было очень одиноко. Я устал быть один. У меня остались всего три недели в жизни, когда я могу не чувствовать себя одиноким. У нас меньше трех недель, чтобы уехать куда пожелаем, и мы так и поступим. Поэтому мы уезжаем на Пембу. Сейчас.
Он сказал ей, что это не бой. Никогда не было битвой. А если не было борьбы, нет и поражения. Он помог ей сорваться с крючка. Она могла прекратить поединок. Он лежал рядом с ней, как боевой трофей, и молил:
– Гну, ты ранена, но все еще дышишь. Глинис пробормотала, уткнувшись в подушку:
– Хорошо, я сдаюсь.
Обхватив ее голову ладонями, он поднял ее и заглянул в глаза, будто удивляясь, что она все еще здесь, словно только его способность хранить секреты поддерживала в ней желание жить, которое сейчас должно исчезнуть.
– Что ж, отлично, – храбро заявила Глинис. – Мы едем на Пембу.
Она бросилась в его объятия, и Шепа охватило внезапное ощущение, что она этого хочет. Он крепко прижал ее к себе.
– Мне тоже надо многое сделать, Шепард, – сказала Глинис. – Я так многое хотела сделать, теперь все эти эскизы застряли у меня в голове.
– Не важно. – Он опустил обычные для таких случаев слова о том, что ее работы так изысканны, словно трехмерные. Времени было мало, комплименты могли ее утомить. – Я не настолько красноречивый оратор, чтобы объяснить причину, но просто знаю, что это не важно. Возможно, потому, что если ты сделаешь шаг назад… раз уж ты, и мы все, и все вокруг умрет, и весь мир, таинственным образом…
Она слегка взмахнула пальцами.
– Пух.
– Именно. Пух. Может, только то, что существует в твоем воображении, и важно? И по-настоящему реально? И так же прекрасно, как то, что ты вытворяла с металлом наверху.
Она поцеловала его:
– Спасибо.
– Знаешь, в фильмах… – Он буквально на ощупь искал верный путь. – Так бывает, что в середине кажется, будто действие замедляется. Я обычно выхожу в туалет или за попкорном. Но случается, что во второй половине происходит такой накал страстей, что ты готов разрыдаться, – и сразу забывается провальная середина, так ведь? Тебя уже не волнует, что события развивались медленно, а повороты сюжета были весьма неожиданными. А все потому, что действие тебя трогает, конец захватывает, и, когда все выходят из зала, ты говоришь, что это был хороший фильм и ты рад, что пошел. Понимаешь меня, Гну? – Он словно обещал ей. – Мы еще увидим счастливый конец.
Перед тем как он выскользнул из спальни, они уже почти смеялись, хотя трудно сказать, было ли обновленное чувство юмора Глинис связано со свободой отречения или мгновенным восстановлением.
Прежде чем спуститься вниз и заняться приготовлением завтрака на семерых, он постучал в дверь Зака. В щели появилось лицо сына с хитрым выражением глаз и надеждой на то, что дурманящее вещество, завладевшее разумом его отца, наконец прекратило свое действие.
– Твоя мама с нами. Так как? – спросил Шеп. – Что решил?
– Прошел всего час!
– И?.. После завтрака надо покупать билеты.
– Черт знает что. Но… Я не могу есть ту вегетарианскую дрянь, которую готовит тетя Берил. Я совсем не настроен, как это, впускать Иисуса в свое сердце, а бабушка всегда прижимает мою голову к своей груди, что ужасно неприлично. И я не… Ну, я не хочу расставаться с мамой. Так что, похоже, у меня нет выбора. В одном ты прав: если я расскажу о твоих планах социальным работникам, тебя точно арестуют.
– Поэтому нам надо действовать быстро, – усмехнулся Шеп. – Поспешим скрыться.
Слово «скрыться» было одним из любимых словечек Джексона. Тем не менее в определенной степени его свобода передалась и Кэрол, и она заявила, что в создавшейся ситуации не станет организовывать похороны, а он заметил, что ей и не стоит этого делать.
– Тебе не надо уладить вопрос с моей школой и все такое? – спросил Зак. – Получить разрешение?
– Возможно, и надо. Но я не собираюсь.
– Мы же не можем просто уехать.
– Сатрапы могут все. – По его блаженной хулиганской улыбке стало ясно, что дальнейшие возражения бесполезны.
Зак махнул рукой в сторону лестницы, ведущей вниз, где Хитер в очередной раз требовала хоть крошечку торта.
– А что делать с ними? Ты собираешься оставить их в доме? У меня возникают подозрения, что они и правда не собираются возвращаться в Виндзор-Террас.
Его сын был единственным, кто даже не пытался изобразить шок, услышав новость о Джексоне. Вполне понятно, что мальчик-хикикомори считал самоубийство прекрасной альтернативой жизни в самопроизвольном заточении в маленькой комнате. Редкие откровения Зака о том, что он с друзьями задумывался об «уходе», произнесенные вполне обыденным тоном, были для Шепа одним из поводов забрать сына с собой.
– Мы еще это не обсуждали, – признался Шеп. Как приятно иметь возможность бросить всю мебель. Владельцы квартир всегда связаны ответственностью, и Шеп, как человек, всю жизнь несший это бремя за других, подумал, что было бы приятно однажды все же его сбросить. Однако оставить семью Бурдина – совсем другое дело.
Он пришел к выводу, что решение не требует много времени, поэтому принимал его ровно столько, сколько потребовалось на то, чтобы добраться от первой ступеньки на втором этаже до последней на первом.
Хитер включила воду в раковине только для того, чтобы изобразить фонтан, и весь пол был залит водой. (С тех пор как они переехали в дом, ее поведение напоминало тихое безумие. Боль от потери отца выражалась в гиперреактивности и постоянных приступах обжорства. Шеп даже задумался, существует ли такой способ лечения, как антидепрессивный труд.) В данный момент Хитер напевала песенку из телевизионной рекламы Погачника: «Умелец, ах, мастер все может!», поворачивая при этом кран в разные стороны в такт мелодии. Это было невыносимо, более того, раздражало до крайности, но Шеп не мог попросить ее прекратить, как не мог и отказать еще в одном куске торта.
Флика с отсутствующим видом стояла поодаль, опершись на стул, словно манекен. Отец – вне всяких сомнений – был в ванной. Кэрол пыталась сделать вид, что готовит завтрак. Она поставила на стол упаковку хлопьев, не подав при этом ложки и посуду. Рядом, вместо бутылки молока, стоял тоник. Когда Шеп вошел, она застыла посреди кухни, словно собиралась что-то сделать, но никак не могла вспомнить, что же именно. Как карты памяти в его фотоаппарате, которые постоянно приходилось менять, карта памяти Кэрол была неспособна более сохранять информацию.
Он подвел ее к столу и усадил на стул. Она не выразила при этом никакого сопротивления. Сбой в
