– О чем?
– Так, ерунда. Не обращай внимания. Может, я что-то путаю. У Глинис, безусловно, память лучше, чем у меня. – Петра сделала большой глоток пива и поставила бутылку напротив Свадебного фонтана. Некоторое время было слышно лишь его тихое журчание. – Послушай, – решилась Петра, – я сказала, что хочу извиниться. За то, что бываю у вас нечасто. Не стараюсь быть ближе к ней.
Шеп приготовился к привычным уже оправданиям: я была страшно занята, у меня заказ, срок сдачи которого давно прошел…
– Я должна извиниться, – настаивала Петра. – Это был какой-то разбитый год. Я составила расписание. Я не могу приезжать в любое время и не всегда. Да и постоянно надоедать своим присутствием было бы тоже невежливо.
– Ты приезжала чаще, чем большинство друзей.
– Прискорбно это слышать. Честно говоря, я удивлена. Твоя жена, она очень странная, эта свирепость, злость, вызывающая непокорность, черт побери, – в ней и сейчас это осталось, хотя, возможно, это ей самой причиняет боль, – многие преклоняются перед такими качествами. Даже получают личную выгоду.
– Какое-то время, несмотря на то что друзья ее редко навещали, – сказал Шеп, – она получала много писем по электронной почте. Ну, знаешь, «держись, мы о тебе не забываем» и всякое такое. Не так уж много для трусов, но все же пара строк лучше, чем ничего. Теперь я просматриваю за нее почту, но там лишь спам. Если не считать ежедневных звонков ее матери, телефон молчит по нескольку дней.
Петра положила руку на лоб.
– На моем компьютере всегда висит листочек: «ПОЗВОНИ ГЛИНИС». Я приклеила его в феврале. Через пару месяцев поставила несколько восклицательных знаков. Это ничего не изменило. Я уже привыкла к этой записке. Она была зеленовато-желтая, но уже выгорела и испачкалась. Стала просто частью интерьера. Я знаю, зачем повесила этот листик, понимаю, что на нем написано, думаю, что надо позвонить Глинис, но не звоню. Вместо того чтобы позвонить, я ругаю себя, что не сделала этого, словно Глинис есть дело до того, как я себя ругаю.
Да, конечно, – продолжала Петра, выпив бутылку до половины, – я редко приезжаю и редко звоню, но, когда я все же это делаю, мне хочется застрелиться, и я сама себя не понимаю. Она иногда бывает вспыльчивой… Знаешь, мне кажется, она просто не реализовала себя в творчестве, у меня нет другого объяснения, она ведь очень талантлива. Видимо, я должна сказать ей об этом лично, она великолепный дизайнер, и класс выполнения работ у нее гораздо выше, чем у меня, – намного, – а все потому, что она перфекционист. Я знаю, она возмущена моими высокими продажами, считает это отвратительным. Но мне кажется, в этом нет ничего страшного, все отлично. Мои работы – это современный мейнстрим, поэтому их хорошо покупают. У нас всегда были из-за этого трения. Но послушай, мне нравятся наши разногласия. Они нас обеих подпитывают энергией. Я готова спорить с ней на любые темы: ремесло против искусства или, не знаю, вкусен ли запеченный салат радиккио (хотя он отвратителен; приобретает после приготовления омерзительный фиолетово-коричневый оттенок). Я никогда не избегала ее общества. Почему я такая плохая подруга? Сейчас я нужна ей больше, чем когда-либо! Я должна быть здесь каждую неделю, может, даже почти каждый день! Она ведь умирает, да?
Шеп отпрянул, словно от удара. Он не привык к столь прямым вопросам.
– Возможно. Не говори Глинис.
– Она должна знать. Лучше кого бы то ни было.
– Знание – странная вещь. Она отказывается знать. Если человек отказывается что-то знать, должен ли он знать? Или не должен? Она никогда не говорит об этом.
– Даже с тобой? Невероятно.
– Может, ей просто нечего сказать.
– Не смеши. Она не спрашивала, как ты будешь жить без нее? Останешься ли ты в Уэстчестере, если Зак уедет? Я знаю, как тебе здесь не нравится. Не думаешь ли ты еще раз жениться? Как она к этому относится? Какие хочет похороны? Она хочет, чтобы ее кремировали или похоронили? Надо ли ей привести в порядок какие-то документы или бумаги? Планирует ли она оставить кому-то свои работы или захочет, чтобы я передала их, например, в музей?
– Глинис не считает, что должна решать подобные вопросы. Что же касается порядка в бумагах, мне кажется, она бы предпочла оставить все в полной неразберихе. Как и отношения. Она язвительная, ты же знаешь. В этом есть особое очарование. Кроме того, может, она понимает, что такое смерть, лучше нас всех. Если ее здесь не будет, значит, и меня не будет. И Уэстчестера не будет. Если Глинис умрет, все умрет вместе с ней. Зачем ей беспокоиться о том, как я буду жить, женюсь ли, если ее уже не будет?
– Но она тебя любит.
– И любовь умрет. Иногда мне кажется, что в ней есть нечто неуловимое, она не лжет сама себе и не живет в мире фантазий. Она духовный гений.
Петра рассмеялась:
– Ты очень добрый человек.
– Да уж. Еще одна черта, которую Глинис во мне терпеть не могла.
– Что говорят врачи?
– Ее лечащий врач сомневается в улучшении. Но если верить тому, что я читал в Интернете… Ну, пока все идет по плану.
– Что означает?
– Что ты права. Тебе следует приезжать чаще.
Следующим вечером, когда Шеп был занят приготовлением очередного высококалорийного ужина, как всегда надеясь на лучшее его завершение и не забывая при этом постоянно мыть руки, он думал об Амелии. Из всех персонажей развивающейся на его глазах драмы собственная дочь оказалась самым отрицательным. В отличие от строгой Глинис, Шеп всегда был готов прощать, но и он не мог найти оправдание для поведения Амелии, которое, впрочем, Глинис считала объяснимым, а он называл возмутительным.
Амелия появилась в августе, заднее сиденье ее малолитражки было завалено пакетами с продуктами. Она провела в доме большую часть дня, но в основном возилась на кухне, колдуя над приготовлением каннеллони (даже сама сделала пасту), замысловатого итальянского хлебного салата, для которого требовалось мелко нарезать множество ингредиентов, и причудливого кремового десерта «Забаглионе». Стремление удивить семью столь сложным обедом было весьма широким жестом с ее стороны. Но Глинис тогда только начала лечение адриамицином, и ее постоянно мучила тошнота. Она не смогла даже попробовать большинство блюд. Время было выбрано крайне неудачно; предыдущая ночь прошла почти без сна, готовка заняла почти весь день, поэтому, когда стол был накрыт, Глинис уже держалась из последних сил, чтобы не заснуть. Хуже всего было то, что щедрость дочери казалась лишь способом занять себя чем- то более для нее приятным. Амелия несколько часов резала, мешала, взбивала, а Глинис наблюдала за ней с дивана, извиняясь за то, что не может помочь. Несомненно, его жене было бы намного приятнее, если бы Амелия вместо того, чтобы выписывать пируэты с курицей в кремовом соусе, просто села рядом с матерью и поговорила.
Зак вел себя иначе: без всяких намеков со стороны отца он, вернувшись из школы, сразу же шел в родительскую спальню и ложился рядом с матерью. Шеп не думал, что они все время проводят в беседах. Она постоянно смотрела кулинарный канал, передачи которого Зак считал нудными. Вот и сегодня, вернувшись вечером с работы, он застал обоих в спальне: Зак равнодушно смотрел на рецепт «Бейгл с овощным салатом» и держал маму за руку. В этот момент Шеп очень гордился сыном.
Когда Зак пришел в кухню за сэндвичем, Шеп спросил:
– Как дела в школе? – ощущая неловкость за то, что задал именно тот вопрос, который сам ненавидел в детстве.
– Достали, – ответил тот, отводя взгляд. – Доставали вчера, достанут и завтра, можешь больше не спрашивать.
– Прости, но я должен был спросить.
– Да, ты сам понимаешь. Расслабься.
С трудом заставив себя, Шеп как-то перед началом семестра протиснулся в комнату сына и коротко
