отнеслась к моему предложению попробовать. Несомненно, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы ей было хорошо. Но говорить о… О том, что основная цель – «облегчить ее страдания» – означает сдаться.
– Отлично. Я сдаюсь, – заявил Шеп. – Я вынужден признать, что мезотелиома слишком серьезный противник. Это действительно была тяжелая битва. – «С погодой», – добавил он про себя. – Возможно, пришло время опустить руки.
Что же касается моей жены, уверен, она готова испробовать все. Но все же не ей принимать решения, поскольку не она будет за это платить.
Гольдману было неловко вести подобные разговоры. Он старался смотреть в сторону, однако даже не пытался придать лицу выражение, способное скрыть разочарование, и нервно постукивал пальцами по панели портативного компьютера. Шеп решил, что выносить вердикт, руководствуясь лишь стоимостью лечения, проще говоря, думая о деньгах – «всего лишь деньгах», как сказал бы отец, – грубо, оскорбительно и должно быть чуждо для врача.
– Хочу быть с вами предельно откровенным, мистер Накер. Это лекарство – наша последняя надежда.
– Вчера я был уволен, мистер Гольдман. У меня больше нет работы.
Почти неуловимое и все же различимое изменение в манере врача не ускользнуло от Шепа.
– Сожалею.
– Не сомневаюсь. Я постоянно опаздывал, а порой и вовсе пропускал работу. Из-за болезни жены мгновенно увеличились страховые взносы для владельца фирмы. Как бывший хозяин компании, я могу сделать вывод, что это был хитрый бизнес-план по выживанию меня.
– Понимаю, как это ужасно, к тому же на фоне вашего горя.
– Я стал популярен именно благодаря своему умению понимать, – сказал Шеп. – В результате моего раннего ухода на пенсию я лишился надежды на то, что страховая компания заплатит сотню штук за «птеродактиля», или как он там называется, и еще оплатит ваши счета.
– Ясно, – сказал Гольдман. – Из этого я могу заключить, что ваши личные сбережения практически исчерпаны.
– Практически? Можно и так сказать.
– Это все объясняет, я понимаю причину вашей несколько агрессивной реакции на мои слова.
– Нет, вы даже не понимаете. Увольнение – лучшее из случившегося со мной за последний год. Но вы правы, я немного раздражен. Я наконец осознал, что вы за люди. Какова ваша стратегия. Вы проводите пациента через все способы лечения по списку, поддерживаете в нем уверенность в успехе, заставляете позитивно смотреть на вещи, никогда не произносите слово «смерть». Моя жена, например, никогда не упоминала о смерти. Честно говоря, даже не могу припомнить, когда последний раз слышал это слово на букву «с». Никто в вашем бизнесе не должен дать понять, что опускаются руки и он не способен ничего изменить, до тех пор, пока сохраняется маленькая, малюсенькая возможность, использовав новую методику лечения, продлить человеческую жизнь еще на несколько дней. Вы просто действовали по стандартному сценарию. Неужели мы не можем хоть раз, поскольку здесь нет Глинис, поговорить без притворства? Вы не верите в то, что этот «экспериментальный препарат» окажет какое-то воздействие, так ведь?
– Я признался, что шанс невелик.
– Каков же? Один к пятидесяти? Вы бы своими деньгами рискнули?
– Это сложно. Скажем так, перспектива весьма отдаленная.
– Я бы не поставил на «отдаленную перспективу» и сотню баксов. А вы?
Гольдман предпочел промолчать.
– Далее, давайте обсудим другую вашу фразу: «Я предпочитаю не делать долгосрочных прогнозов». Вы специалист по мезотелиоме, и знаете о ней больше, чем кто-либо в этой стране. Так скажите мне: сколько ей осталось?
Выражение лица Гольдмана напомнило ему, как в детстве он повалил на землю Джеба, сел ему на грудь и прижимал обе руки к земле до тех пор, пока друг не закричал: «Дядя!»
– Месяц… Или недели три…
Шеп отпрянул, словно получил удар в живот.
– Я понимаю, это тяжелый удар, – мягко продолжал Гольдман. – Мне действительно очень и очень жаль.
Три недели были тем сроком, который Шеп и сам отвел Глинис, но услышать это от врача было очень болезненно. В такой ситуации невозможно оставаться агрессивным и грубым. Шеп Накер отчетливо понял, что после этой встречи закончится период его жизни, когда он мог позволить себе такое поведение.
Когда Шеп пришел в себя, врач прервал затянувшееся молчание:
– Я помню всех своих пациентов и могу с уверенностью заявить, что ваша жена единственная проявила поразительное мужество. Она была стойким бойцом.
– Приятно слышать, я так понимаю, вы хотите сказать ей комплимент, но… Такие рассуждения…
Шеп встал и подошел к коврику у двери.
– Бойцом. Преодолевающим трудности. Словно она на время стала частым посетителем интернет- форума, приверженцы которого живут под девизом: Никогда не сдаваться. Не сдаваться. Не отступать. Во что бы то ни стало пройти последнюю милю. Посторонний человек может решить, что они организуют День спорта в школе. Доктор Гольдман, моя жена очень упорная! Она истинный перфекционист – по этой причине, как ни странно, она и не реализовалась в профессиональном плане, – никогда не позволяла снизить планку. Она так старалась – как же случилось, что у нее ничего не вышло? Да еще и вы прекращаете лечение. Это не бег в мешках, это война. Война с раком. А оружейный арсенал… Вы внушили ей, что она может стать хорошим солдатом, отличным бойцом. Если ей становится хуже, значит, она что-то сделала не так, проявила недостаточно храбрости на поле боя. Я понимаю, хотели как лучше, но в результате ее ждет бесславный конец – смерть. Поражение. Ее личное поражение. – Шеп впервые признался в этом и перед самим собой.
– Военная терминология – всего лишь метафора, – сказал Гольдман. – Разговор на медицинские темы на том языке, который понятен и непрофессионалу.
– Для Глинис ваше «восхищение ее стойкостью» звучит как обвинение в том, что ей не становится лучше. Разве вы не видите? Именно поэтому она никогда не откажется продолжать борьбу. Поэтому я не могу… не могу ни о чем с ней говорить.
– Я не вижу причин, по которым ей стоит отказываться от «борьбы». Глинис – миссис Накер – не унывает только благодаря своему упорству. Я немного ее знаю, поэтому прошу вас, чтобы высказанный мной прогноз остался между нами.
– Еще один секрет, – печально вздохнул Шеп, опускаясь на стул. – Хотя это чертовски большой секрет.
– Я забочусь о том, как ваша жена проживет оставшееся время. Не хочу, чтобы она падала духом.
– Думаете, она ничего не поймет? Не узнает, что происходит в ее собственном теле?
– Вам покажется странным, но это возможно. Все же я посоветовал бы вам связаться с ее семьей и друзьями. В любом случае речь идет о днях или неделях, но никак не о месяцах. Они не должны опоздать проститься с ней.
– Что хорошего в том, чтобы приехать попрощаться и не иметь возможности попрощаться?
– Пардон?
– Если мы ничего не расскажем Глинис, никто не сможет с ней проститься.
– Порой услышать «аста ла виста» легче. Иногда мы говорим: «Увидимся!», хотя никогда больше не встречаемся.
– Думаю, – неохотно кивнул Шеп, – вы правы. Глинис не захочет услышать слова прощания. Как, впрочем, и все остальное.
– Пожалуй, я могу понять, почему вы предпочитаете отказаться от перитоксамила. Но она очень ждет начала лечения. Если вы беспокоитесь о ее психологическом равновесии и хотите помочь ей продержаться на плаву, я могу выписать плацебо.
И Глинис будет похожа на двенадцатилетнюю девочку, принимающую кортомалофрин. Мысли о том, что последние дни жизни его жены будут окутаны паутиной лжи, расстроили его больше, чем можно было
