академик, сам „инвалид пятой группы“». Тем не менее — факт! «Пограничный столб» стоял крепко еще несколько лет. И покосился лишь после того, как к нему прислонился бывший одессит Наум Бершадский. Роза начала ревновать. Признаться, не без оснований — обаятельный и спортивный Наум нравился подруге. И простодушная Женя этого не скрывала. «Пограничный столб» рухнул задолго до рождения дочери Фиры, а Фире уже двадцать пять. С тех пор Нюма не слышал о Жене Роговицыной…
— Ах, Наум, Наум, как я рада тебя видеть, — Женя отступила на шаг и оглядела Нюму.
Тот неуклюже топтался, не зная, что ответить давней своей знакомой.
— Вот, понимаешь, — проговорил Нюма, — какой-то пес решил полюбезничать с Точкой. А досталось мне, брюки разорвал, понимаешь.
— Где? — живо заинтересовалась Женя, вглядываясь в Нюмины штаны. Нюма простодушно задрал брючину, демонстрируя оборванный обшлаг.
— Ерунда, — заключила Женя. — Зашьешь и будут, как новые… Хорошо, что самого не зацепил. А то вкатили бы тебе дюжину уколов от бешенства…
Женя засмеялась и пальцем погрозила Точке, мол, из-за тебя эти неприятности.
— То ли еще будет! — проговорила она.
Собачка конфузливо прижала ушки и разок тихонечко скульнула…
Наум согласно кивнул. Сквозь тронутое временем лицо подруги покойной жены, прямо на глазах, проступали знакомые черты той, давней Женьки Роговицыной, которую он когда-то знал. Точно не прошло четырех десятков лет…
— Что ты так смотришь, Наум? — чем-то смутилась Женя.
— Да так… Вспоминаю, какой ты была, — признался Нюма.
— Безнадежная затея. Время нас не жалеет… Как ты себя чувствуешь, Наум?
— Что тебе сказать? По паспорту. А ты?
— Я? Уже не по метрикам, но еще не по паспорту, — улыбнулась Женя. — Держусь пока. Много гуляю, мало ем. Словом, в соответствии с этой перестройкой. Только год, как вышла на пенсию, все не отпускали…
Они умолкли. Точно уперлись в глухое препятствие перед следующим логичным вопросом при подобной встрече…
И Точка почувствовала эту ситуацию. Нетерпеливо и заливисто пролаяла.
«Что вы себе думаете, старые клячи?! Сколько можно болтать на улице? Да еще с таким выражением лица! В вашем возрасте это неприлично, — означал ее лай. — А если закроют рынок? Хорошенькое дело!»
— Перестань! Ишь ты, расшумелась, — прикрикнул Нюма и виновато улыбнулся. — Не знаю, знаешь ли ты… Роза умерла, в восемьдесят восьмом.
— Знаю, — проговорила Женя. — Мне девочки звонили…
— Девочки, — усмехнулся Нюма. — Помнится, еще в Одессе… Мне было лет пять. Мама укладывала меня спать с бабушкой. Я был ужасно недоволен. И на вопрос мамы: почему, ведь это твоя бабушка? — отвечал: потому, что она девочка.
Женя засмеялась, отмахиваясь рукой, свободной от сумки. Точно отгоняла настырного комара. Меховая шапка сползла на затылок, высвободив короткие золотистые волосы, тронутые блеклыми прядями седины.
— Да. Мне девочки позвонили. Наши, институтские. Из тех, кто еще жив. — Женя успокоила смех. — Я была тогда в командировке.
Дверь антикварного магазина приоткрылась, и в проеме возникло лицо дворника Галины. Порыскав взглядом, Галина высунула руку с каким-то чумным половиком. Приподняла его и, силой встряхнула, разгоняя облако пыли…
— Это еще что?! — возмутилась Женя. — Впервые вижу. Чтобы в Ленинграде… Точно в Ереване, где я была в командировке. Там запросто могли выплеснуть из окна грязное ведро…
«Она Нюмку ревнует, дура!» — догадливо пролаяла Точка, оборотив мордашку к двери магазина.
— Ладно, Наум, не пропадай. Сколько там нам осталось, — Женя сдвинула шапку на лоб, упрятав лицо в оклад из ушек серого заячьего меха. — Звони, Наум. Буду рада… Если надо заштопать брюки, тем более звони.
Женя повернулась к Нюме утлой спиной, обтянутой потертой дубленкой, с сальными пятнами на поясе.
— Но у меня нет твоего телефона, — проговорил Нюма.
Женя задержалась, полезла в сумку, нашла волглый серый прямоугольник.
— Вот. Остатки прежней важности. Кандидат технических наук, бывший главный специалист «Союзспецавтоприбора» Евгения Фоминична Роговицына… Звони. И не откладывай. Говорят, с первого июня вместо «двушки» будем бросать в автомат пятнадцать копеек…
Она протянула визитку Нюме, наклонилась к Точке, желая потеребить ее за ушами. Известно: собачки обычно тащатся от такой ласки… Точка присела на задние лапы, повернула голову и зарычала, ощерив игольчатые мелкие зубы…
Женя боязливо отдернула руку.
— Ты что?! — изумился Нюма. — Как тебе не стыдно? Никогда такого еще не видел.
— Ревнует, Наум, — серьезно проговорила Женя. — Все как прежде. Тебя всегда ревновали женщины…
Женя выпрямилась и отошла быстрой, молодой походкой, отмахивая в сторону свободную руку…
Точка с укором посмотрела на Нюму. «Что, старый блядун, может, направимся, наконец, на Сытный рынок?! — говорил ее взгляд. — Интересно, что бы волосатик сказал о твоих проделках! И об этой тетке! Особенно после того, как она сказала, что в Ереване выливают помойное ведро прямо на улицу. Думаю, Самвелке это не очень бы понравилось… Да не стой, как каменный! Пошли давай!»
— Пошли, Точка, — ответил Нюма на взгляд собачки и поправил рюкзак.
Предвкушая чудные запахи, а может, и более что-то вещественное, Точка бодро бежала перед Нюмой. Тонкий белый хвостик, трогательно беззащитный, торчал подобно свечке за три копейки. Казалось, не Нюма держит собачку на поводке, а, наоборот, Точка ведет угрюмого Нюму. Временами она придерживала бег, останавливалась и оборачивалась назад. «Извини, дед! — говорил ее взгляд, — возможно, тетка и неплохая… Даже не знаю, с чего это я на нее взъелась. Может, на мгновение почувствовала себя человеком, не знаю».
— Беги, Точка, беги, — Нюма встряхивал поводок.
И Точка вновь устремлялась навстречу чудным запахам.
У поворота на рынок она остановилась и осторожно заглянула за угол. Единственная сила, которая могла остановить ее бег к рынку, был трамвай. Она боялась это грохочущее красное чудище… Трамвай ей напоминал вытянутый мусорный контейнер во дворе детского сада, где прошло ее младенчество. Особенно, когда он, зараза, был набит пассажирами. А грохот был такой же, с каким контейнер уволакивали на пересмену…
На этот раз улица ничем не грозила.
К концу дня Сытный рынок выглядел уныло и нище. Он и в середине дня был не особенно богат, скажем, как Кузнечный в центре города или Некрасовский. Те даже в начале безрадостного девяностого ухитрялись сохранить столичный вид. Правда, цены были «мама не горюй!» А на Сытном и цены были пониже, и ассортимент пожиже. В основном, картошка и сало. Молочные продукты — творог, сметана, сыр — из Эстонии. Ну и соленья, что повытаскивали из закромов сельские люди, бежавшие от голодухи из области. В надежде пережить эти безумные дни драчки за власть…
Вместе с тем на Сытном уже пригрелись непуганые валютные менялы. Эти спутники денежных комбинаторов, чья деловая энергия питала расплодившиеся коммерческие структуры, пышно расцветшие в последующие годы…
Один из таких менял — Сеид Курбан-оглы Касумов — расположился в бывшем ларьке «Союзпечать», под крышей Сытного рынка, рядом с самообъявленной чайной, которой ведал его единоверец Илюша Гулиев. Собственно говоря, он был по паспорту Ильяс Музафар-оглы Гулиев, но живя в Ленинграде пять лет
