Сережка не будет мужем, что он по натуре бабник и авантюрист…
— Мать была проницательна, — буркнул Нюма.
Слово за слово, Нюма рассказал о затее Сережки.
И что они уже передали эстонскому его напарнику несколько вещей «на пробу»…
— И ты ходил по скупкам и антикварным магазинам? — поразилась Фира.
— Ходил. Вместе с Самвелом… А что? Стоянку автомобилей, где мы подрабатывали сторожами, закрыли на ремонт…
Нюма запнулся. Подумалось, что Фира примет как упрек его стенания на трудности стариковской жизни. А впрочем, почему бы и нет?! Судя по ее виду, могла бы и подкинуть отцу что-нибудь иногда. Хотя бы те деньги, что она взимает с соседа за комнату. И то — подмога…
Но, коротко поразмыслив, решил не касаться этой темы. Фира раскричится, наговорит гадостей, встречных упреков. Как тогда, из-за ржавого велосипеда в прихожей. Нет горше печали, когда на тебя кричит родной ребенок. И ты парализован своим бессилием. Дело вовсе не в любви к нему. Даже, если честно, любовь к нему как-то иссякла с годами, оставив не менее сильное чувство привычки. Дело в обиде, саднящей душу с силой зубной боли. В старости и без обиды родного человека терпишь много обид, а тут еще — от родного…
— Я, папа, приехала… поговорить с тобой. — Фира пристально посмотрела на отца. Словно решая — продолжать или нет…
— О чем? — Нюма почувствовал беспокойство. — Слушаю тебя.
— Нам надо… разделить ордер на квартиру.
— На какую квартиру? На эту? — Нюма не понял.
— Да. На эту. Мне надо официально закрепить за собой вторую комнату.
— Где живет Самвел? — от неожиданности глупо спросил Нюма.
— Да. Она ведь как бы считалась моей. И я по-своему распорядилась: впустила Сережкиного дядю. Теперь мне надо официально ее оформить… Необходимо твое согласие как ответственного съемщика.
— Ты впустила Самвела в так называемую свою комнату, не спрося согласия ни у меня, ни у мамы… — Нюма проговорил это как-то механически, вовсе не желая. Хотя тот поступок Фиры наверняка сыграл не последнюю роль в смерти Розы. — Так почему сейчас тебе понадобилось какое-то мое согласие?
— Ну… при маме квартирант не так длительно и жил с вами. Он почти сразу попал в больницу и пролежал довольно долго, — Фира уловила недосказанное отцом и продолжила старательно спокойным тоном: — Твое согласие необходимо, чтобы я оформила ордер на себя. С тем, чтобы сдать эту комнату городу.
— Не понял, — промолвил Нюма, не веря услышанному. — Ты сказала сдать комнату городу?
— Именно так, папа, — кивнула Фира. — Мне обещана трехкомнатная квартира на Литейном, угол Жуковского. В самом центре. Зальцман пробил через мэра. Но для этого я должна сдать свою площадь… Ну, не сдать, все будет оформлено в порядке обмена…
— А как же я? — обронил Нюма.
— За тобой останется твоя комната… Захочешь, будешь жить со мной, на Литейном. А свою комнату сдашь. Хотя бы тому же Самвелу Рубеновичу.
— Жить с тобой? — криво усмехнулся Нюма.
— А что? — Фира пожала плечами. — Жил же ты с мамой? А у нее характер был не лучше.
— Да. У мамы характер был не сахар. Но она не была… вероломна.
Нюма уже жалел о сказанном. Он смотрел, как дочь вскочила с места и заметалась по комнате широким мужским шагом. Задевая какие-то предметы. А стул, на котором сидел Зальцман, опрокинулся. Да так и остался лежать, ощеряясь четырьмя гнутыми ножками…
— Я вероломная?! Если хочу жить по-человечески, я вероломная! — вскрикивала Фира…
Волосы картинной волной опадали на ее плечи в такт каждому шагу. Лицо сковала бледность.
— Вы с мамой переломили мою судьбу. Выгнали из дома. Отняли жизнь моего ребенка, своими советами…
— При чем здесь я? — лепетал Нюма. — Ты ведь знаешь…
— Знаю! Все случалось из-за твоего молчания. Ты был тряпкой в ее руках… Она прилепила тебе дурацкое прозвище, как маленькому. А ты — Наум! У тебя гордое, красивое имя…
— Меня с детства называли Нюмой, — растерялся Нюма. — И что?
— А то, что это прозвище определило твою судьбу. Маленького и безвольного человека. Чего ты добился? Всю жизнь проработал тихим экспедитором, ты, с инженерным образованием…
— Неправда, я не был тихим… Я воевал… В пехоте, между прочим…
— И что?! Что ты навоевал? Прозвище «Нюма»?! Тихую жизнь? Когда весь город был перед Мариинским дворцом. Когда перед коммуняками решалась судьба демократии, ты сидел у телевизора…
— Какой демократии, дура?! Вашей демократии? Специальной жратвы, шикарных квартир и дач?! — заорал Нюма. — Тебе, кажется, еще и дача светит через постель крупного демократа Зальцмана, да?
Прилив ярости исказил его мягкое лицо. Наплывший бурый цвет кожи четко проявил темные траншейки морщин. Веко правого глаза дергалось тиком… И все это возникло мгновенно. Как падение в темноте. Словно в крике они коснулись самого больного места…
— Вам кажется, что вокруг слепые и немые. Что красивые слова скроют ваше паскудство и жалкое хапанье… Погодите, еще не то будет потом, при вашей этой дерьмократии! Жаль только мне не дожить. Когда вы попрячетесь в Смольном или в том же Мариинском дворце…
Мысли Нюмы метались в голове, подобно зверьку, загнанному в западню. Он понимал, что не убедителен, что не то говорит и не так говорит. Им владеют чувства ограбленного человека. Он во власти долгих своих обид. Во власти нервного срыва, безудержного и алогичного. Из которого сейчас один выход — слезы.
Он старался их сдержать, всеми мускулами лица. Сохранить хотя бы достоинство.
Фира подошла к окну, взглянула на улицу и принялась копошиться в сумке.
— Ладно, папа. За мной приехали, — и, остановившись на пороге, добавила: — Извини, папа… Я тебя понимаю. Но и ты пойми меня…
Из глубины коридора донесся скрежет норовистого замка входной двери и глухие проклятия дочери.
«Зальцмана поблагодари за замок», — злорадно думал Нюма.
Осторожно, прижав щеку к боковине оконной рамы, чтобы не увидели с улицы, Нюма посмотрел в окно.
Черный лакированный автомобиль, точно плоское корыто, по-хозяйски взгромоздился на противоположный тротуар улицы.
Заметив Фиру, шофер бодро выскочил со своего места и предупредительно открыл заднюю дверь. Фира садилась в машину медленно, картинно, словно знала, что за ней наблюдают. Наконец раздался тяжелый, сытый хлопок двери, шофер вернулся на свое место, и автомобиль, бесшумно, подобно огромному ластику, стер себя с замызганного тротуара.
— Фирка въехала в политику, — буркнул Нюма и вернулся к столу.
Какое-то время он сидел, уставившись на тарелки с вкуснятиной, на полупустые стаканы с остывшим чаем, на непочатую коробку конфет с фотографией жены Пушкина в белом пышном платье…
— Все они такие, — пробормотал Нюма, чувствуя непривычную тяжесть в пальцах рук и ног…
Глухую тишину комнаты нарушили звуки под столом. Нюма знал, что это Точка. Тем не менее наклонился и приподнял край клеенки. Точка, празднично урча, подбирала кусочки буженины…
— Ты тоже такая же, как и они, — пробормотал Нюма. — Своего не упустишь.
«Оставь, Нюмка, на самом деле, — урчала собачонка, прилежно расправляясь с лакомством. — Все вы хороши!»
Заслышав поступь Самвела, Нюма опустил клеенку и выпрямился.
— Моя Фирка въехала в политику, — проговорил он навстречу Самвелу.
— Ара, знаю. Видел в окне. — Самвел поднял перевернутый стул и сел. — Вы так орали, что я думал сейчас будет труп, клянусь своей спиной!
