фотографию.
Зачем вертолет над нами вертелся, до сих пор не могу понять. Может, его поднял в воздух тот капитан, поклонник ряженого Терехова?
Мы довольно долго ждали, пока приедет Масхадов. Мирно беседовали с полевыми командирами. Краем глаза зацепил Костю, который что-то горячо объяснял чеченцам. Подошел Багаутдин, отозвал в сторону, шепнул: «Так нельзя… нельзя… Скажи ему, чтобы так не говорил…»
Оказалось, что Константин рассказывал чеченцам, как он был агентом КГБ…
(Потом Надыр мне рассказал, что из-за Кости и меня приняли за кагэбэшника и какой-то чеченец даже вспомнил, что в Москве он меня видел в полковничьей форме.)
Я еле-еле утихомирил Константина: «Ты приехал снимать, так и снимай. Не подставляй нас, слышишь?»
Масхадов поразил тем, что во время всего разговора ни разу не поднял глаз, и казалось, что я говорю не с человеком, а с пространством.
Запомнил, как он сказал:
— Я мог бы отдать вам двух-трех пленных. Но вы же не Жириновский, чтобы из этого делать телешоу! Да освобожу я их, освобожу… Как сказал уже, отдам родителям…
Каким я тогда увидел Масхадова? Нет, не начальника дудаевского штаба — а человека, волею судьбы оказавшегося по другую сторону неизвестно кем выстроенных баррикад.
Масхадов был образцовым советским полковником. Убежден: если бы, когда его дивизион стоял в Вильнюсе, ему отдали приказ повести его на штурм телебашни, он исполнил бы его не задумываясь.
Точно так же, как и Джохар Дудаев был образцовым советским генералом (встречал многих, кто служил с ним раньше, — кроме хорошего, ничего о нем не слышал).
Вот ведь как у нас все повернулось!
Но и тогда, и теперь Аслан Масхадов — заложник обстоятельств. И не мог он, как обещал мне, отдать Радуева под суд за Первомайск не потому, что не захотел. Не мог. Просто не мог.
Еще запомнилось.
Подъехал «уазик», из него выскочил бородатый парень, обвешанный, как в каком-то старом фильме, пулеметными лентами. Его бросились обнимать… Не знаю, кем он был, но что-то очень трогательное было в этой сцене…
Вечером, уже в Махачкале, исчез Константин. Вернулся ночью. Оказалось, что в доме у Надыра он долго рассказывал о своем агентском прошлом и бил себя в грудь: «Вот каким я был подонком».
Я уже по-настоящему разозлился. Злость эта не прошла и по нынешний день…
Смешно мы улетали в Москву.
Оказалось, что мест в самолете нет, кроме одного — депутатского. Поразил Марк: он вдруг принялся доказывать, что, если найдется еще одно место, лететь должен именно он, потому что «Нью-Йорк Таймс» — главная газета. С подобной журналистской «несолидарностью» встретился впервые в жизни.
В конце концов улетели все. Помог Надыр, но — по-надыровски.
Дело в том, что в махачкалинском аэропорту все пассажиры проходят некую таможенную проверку, которая заключается в следующем: «Икру везешь?» — «Везу». — «Нельзя». Все, естественно, проходят, принося немалый доход «таможне».
Надыр распорядился установить перед трапом еще один пост, который выловил семь (а столько мест и нужно было нашей группе) «икроносцев», которые так и не поняли, почему их не пустили в самолет: деньги-то они уже заплатили.
До сих пор стыдно перед теми людьми…
Еще несколько слов о тех, кого я упоминал в своем репортаже.
Депутат Гамид Гамидов (это он, сославшись на Радуева, сказал мне, что «у Барсукова и Дудаева один хозяин, и он сидит в Москве») спустя месяц был взорван прямо на пороге своего дома.
На его место в Думу был избран Надыр Хачилаев.
Но после того как они вместе с братом Магомедом захватили здание Совмина в Махачкале, Дума проголосовала за лишение его депутатской неприкосновенности. Он скрывался в горах, время от времени позванивая мне по мобильному телефону. Потом начались события в Дагестане… Впрочем, об этом — дальше.
Константин Д. передал мне целую кассету, которую он наснимал в той поездке.
Однажды у меня брали интервью какие-то журналисты из Израиля: попросили на день эту кассету. И — с концами.
Жалко. Никогда больше не буду иметь с ними дела…
1996 год закончился Хасавюртовским миром.
Конечно, все понимали, насколько хрупок этот мир и как противоречивы принципы, на которых он был заключен.
Понимали и в Москве, и в Грозном.
Генералы обзывали Хасавюртовский договор предательством, Кремль трудоустраивал Завгаева, покинувшего свою резиденцию в аэропорту «Северном», Масхадов в Чечне готовился к независимым президентским выборам, что-то свое замышляли Хаттаб, Басаев и Радуев, офицеры оплакивали своих погибших бойцов, интенданты подсчитывали деньги, заработанные на войне, и только матери… Одни радовались тому, что их дети вышли живыми из этой кровавой мясорубки, другие, сами еще совсем молодые, стали старухами, узнав о гибели своих сыновей, третьи безуспешно пытались узнать судьбу своих потерянных, без вести пропавших детей, обивая пороги казенных домов в Москве и Грозном…
Блокнот третий: год 1997-й
Ждать, ждать… Только ждать, к какому решению все-таки придет Саид? Вернет одного Лешу Анисимова, как обещал псковской делегации? Отпустит еще троих — рядовых Сергея Науменко, Константина Лосева и прапорщика Михаила Лобкова, как только что намекнул мне? В последний момент передумает и не отдаст никого?
Это решать ему и только ему. Хозяин положения он, Саид.
Не член Совета Федерации, председатель Законодательного собрания Псковской области Ю. А. Шматов, который из-за одного псковского паренька, попавшего в плен, уже неделю носится по Чечне (бывает же такое, остались еще подобные руководители!)… Не я, член Комитета по безопасности Госдумы России. Не Лече Идигов, полномочный представитель Чечни в Ингушетии, который именно сейчас там, в полуразрушенном здании автосервиса, уламывает Саида. Да и не Аслан Масхадов, законно избранный президент Ичкерии!
Нет, только он, Саид.
Четверо российских пленных — его добыча, его товар…
Он купил их два месяца назад у другого полевого командира, Купил не для последующей
