– Но разве у меня такая скандальная репутация?
Госпожа Фалло поджала свои тонкие губы, и ее живые карие глазки заблестели.
– И у тебя репутация небезупречна, а уж у твоего мужа – просто чудовищна.
Трагические нотки в голосе сестры вызвали у Анжелики улыбку.
– Уверяю тебя, мой муж – превосходный человек. Ты бы сама убедилась в этом, если бы познакомилась с ним.
– Упаси меня боже! Я бы умерла от страха. Если все, что мне говорили, правда, то я не понимаю, как ты могла столько лет прожить с ним под одной крышей. Не иначе как он околдовал тебя.
И, немного подумав, она добавила:
– Правда, у тебя с самого детства явная склонность ко всяким порокам.
– Ты сама любезность, дорогая! А вот у тебя поистине с самого детства явная склонность к желчности и злословию!
– Час от часу не легче? Теперь ты уже оскорбляешь меня в моем собственном доме!
– Но почему ты не хочешь поверить мне? Я же тебе говорю, что мой муж попал в Бастилию по недоразумению.
– Если он в Бастилии, значит, есть на свете справедливость!
– Если есть справедливость, то он скоро будет на свободе!
– Вы великолепно рассуждаете о справедливости, сударыни, но позвольте мне вмешаться, – раздался за спиной Анжелики степенный мужской голос.
В комнату вошел мужчина. Ему было лет тридцать, но держался он крайне солидно. Каштановый парик окаймлял его полное, тщательно выбритое лицо, на котором были написаны важность и в то же время внимание – лицо духовного пастыря. Голову он держал слегка склоненной набок, как человек, который в силу своей профессии привык выслушивать исповеди.
По его черному суконному костюму, добротному, но украшенному лишь черным галуном и роговыми пуговицами, по белоснежным скромным брыжам Анжелика догадалась, что перед ней ее зять – прокурор. Желая смягчить его, она присела в реверансе Он подошел к ней и торжественно расцеловал в обе щеки, как полагается близкому родственнику.
– Не надо подвергать сомнению существование справедливости, сударыня. Справедливость есть. И во имя ее, во имя того, что она существует, я даю вам приют в своем доме.
Ортанс подскочила, словно ошпаренная:
– Да что с вами, Гастон, вы совсем сошли с ума! С первого дня нашего супружества вы только и твердили мне, что ваша карьера для нас превыше всего и что она зависит исключительно от короля.
– И от справедливости, моя дорогая, – мягко, но решительно прервал ее прокурор – Однако она не мешает вам вот уже несколько дней без конца повторять о своих опасениях, как бы моя сестра не стала искать пристанища у нас. Ведь то, что вам известно об аресте ее мужа, говорили вы, дает вам основание предполагать, что это было бы для нас погибельным.
– Замолчите, сударыня, вы заставляете меня горько сожалеть о том, что я разгласил, если можно так сказать, профессиональную тайну, поведав вам кое-что, узнанное случайно.
Анжелика решила поступиться своим самолюбием.
– Вы что-то узнали? О, сударь, умоляю, расскажите мне. Вот уже несколько дней я нахожусь в полном неведении.
– Сударыня, я не буду ни ссылаться на то, что обязан хранить служебную тайну, ни рассыпаться в утешениях. Признаюсь вам сразу, что мои сведения – увы! – весьма скудны. Я узнал об аресте мессира де Пейрака из официальных источников во Дворце правосудия и, не скрою, был этим весьма поражен. Вот почему я вас прошу в ваших собственных интересах и в интересах вашего мужа до поры до времени нигде не ссылаться на то, что я вам сообщу. Впрочем, повторяю, мои сведения весьма скудны. Так вот, ваш муж был арестован по королевскому указу третьей категории о заточении без суда и следствия, то есть по так называемому «королевскому письму». Обвиняемого чиновника или дворянина король этим письмом приглашает отправиться тайно, но свободно, хотя и в сопровождении королевского эмиссара, в предписанное ему место. Что же касается вашего мужа, то он сперва был препровожден в Фор-Левек, а затем по приказу, подписанному канцлером Сегье, его перевели в Бастилию.
– Благодарю вас, вы подтвердили те, в общем, успокоительные сведения, которые я имела. Многие знатные дворяне были заключены в Бастилию, но затем оправданы и выпущены на свободу, как только удавалось разоблачить клевету, из-за которой они попали туда.
– Я вижу, вы из тех женщин, что умеют владеть собой, – сказал мэтр Фалло, одобрительно кивая головой, – но мне бы не хотелось вводить вас в заблуждение, утверждая, будто все с легкостью уладится, ибо я узнал также, что в приказе об аресте, подписанном королем, было оговорено, чтобы в тюремную книгу не заносились ни имя заключенного, ни преступление, в котором он обвиняется.
– Видимо, король не желает бесчестить одного из своих верных подданных, прежде чем сам не разберется, в чем его вина. Он хочет иметь возможность без огласки оправдать…
– Или же забыть.
– Как это… забыть? – переспросила Анжелика, и дрожь пробежала у нее по спине.
– В тюрьмах томится много людей, о которых забыли, – проговорил мэтр Фалло, прищуривая глаза и устремив взгляд вдаль, – совсем забыли, словно они уже умерли. Конечно, заключение в Бастилию само по себе не является позором, это тюрьма для знатных людей, и в ней побывало немало принцев крови, что отнюдь не унизило их. Однако – я хочу обратить на это ваше внимание – безымянный заключенный, да еще в одиночной камере, – дело чрезвычайно серьезное.
Некоторое время Анжелика молчала. Она вдруг почувствовала страшную усталость, и у нее засосало
