– Вы-то как раз имеете на это право, – глубокомысленно заметил подросток.
– Без жетона вы даже близко подойти не сможете, предупреждаю вас. Когда кого-нибудь вешают, народу почти нет, все уже насмотрелись, а вот сжигают куда реже. Давка будет, ой-ой-ой! Мэтр Обен говорит, что он уже заранее беспокоится. Он не любит, когда вокруг много людей и все кричат. Он говорит, что никогда не угадаешь, что может взбрести им на ум. Вот, сударыня, нам сюда. Входите.
Комната, в которую юный Кордо ввел Анжелику, была чистая, прибранная. Только что зажгли свечи. За столом сидели три маленькие девочки, аккуратно одетые, в шерстяных капорах, из-под которых выбивались светлые волосики, и ели кашу из деревянных мисок.
У очага жена палача штопала ярко-красную рубаху мужа.
– Привет, хозяйка, – сказал Кордо. – Вот я привел эту женщину, она хочет поговорить с хозяином.
– Он во Дворце правосудия. Должен скоро прийти. Садитесь-ка сюда, моя красавица.
Анжелика села на скамью у стены. Хозяйка исподлобья поглядывала на нее, но ни о чем не спрашивала, и это отличало ее от всех прочих женщин. Сколько она уже перевидала их на этой скамье, обезумевших жен, исстрадавшихся матерей, отчаявшихся дочерей, которые приходили молить палача оказать последнее милосердие, облегчить страдания любимого человека!.. Сколько людей врывалось в этот тихий дом и, протягивая пригоршни золота или угрожая, требовали от палача невозможного – помочь осужденному бежать.
Жена палача молчала, то ли от равнодушия, то ли из сочувствия, и в тишине было слышно только, как тихонько смеялись девочки, поддразнивая Кордо.
Заслышав у дверей шаги, Анжелика приподнялась, но это был не тот, кого она ждала. Вошедший оказался молодым аббатом. Прежде чем войти, он долго вытирал у порога свои грубые, покрытые грязью башмаки.
– Мэтра Обена нет дома?
– Он скоро придет. Входите, входите, господин аббат и, если желаете, присядьте у очага.
– Вы очень добры, сударыня. Я принадлежу к Миссии Венсан де Поля, и мне поручено напутствовать приговоренного завтра к казни. Я пришел к мэтру Обену, чтобы вручить ему письмо за подписью начальника полиции и получить у него разрешение пройти к несчастному. Провести ночь перед смертью в молитвах
– благое дело.
– Что верно, то верно, – поддакнула жена палача. – Садитесь, господин аббат, посушите ваш плащ. Кордо, подбрось в огонь дров.
Она отложила в сторону красную рубаху и села за прялку.
– А вы отважный человек, – продолжала она. – Неужели вы не боитесь колдуна?
– Когда наступает смертный час, любое создание божье, даже самое грешное, заслуживает нашего сострадания. А этот человек невиновен. Он не совершил того ужасного преступления, в котором его обвиняют.
– А, все они так говорят! – философски заметила жена палача.
– Если бы господин Венсан был жив, завтра не было бы костра. Я слышал, как буквально за несколько часов до своей смерти он с тревогой говорил о том, какое несправедливое обвинение нависло над одним из дворян королевства. Будь господин Венсан жив, он бы, пожалуй, поднялся на костер вместе с приговоренным и обратился к народу с просьбой лучше сжечь его самого, но только не невинно осужденного.
– Вот это-то и мучает моего бедного мужа! – воскликнула жена палача. – Вы не можете себе представить, господин аббат, сколько крови он себе перепортил из-за завтрашней казни. Он уже заказал шесть месс в церкви святого Евстахия, по одной в каждом боковом алтаре. И если все пройдет благополучно, закажет еще одну, в главном алтаре.
– Если бы господин Венсан был жив…
– …не было бы больше ни воров, ни колдунов, и мы остались бы без работы.
– Вы бы торговали копченой рыбой на рынке или цветами на Новом мосту и не чувствовали бы себя от этого несчастными.
– И право… – рассмеялась она.
Анжелика смотрела на аббата. Его слова чуть было не побудили ее встать, назваться и воззвать к его милосердию. Он был молод, но в его душе горел огонь, зажженный господином Венсаном. У него были грубые руки, и держался он просто и скромно, как человек из народа. Наверно, так же он держался бы и в присутствии короля. И все-таки Анжелика не двинулась с места. За эти два дня она столько прилила горючих слез у себя в комнатке, наедине со своей страшной бедой. Но теперь слезы у нее иссякли, и сердце окаменело. Никаким бальзамом нельзя было утешить боль ее кровоточащей раны. Отчаяние породило ядовитый цветок – ненависть. «Они сторицею заплатят мне за все страдания, которые причинили ему». И когда она приняла это решение, в ней вдруг проснулась жажда жизни, энергии. Разве можно простить такому, как Беше?..
Она продолжала сидеть, застыв в напряженной позе и судорожно сжимая под своей накидкой кошелек, который дал ей Дегре.
– Вы можете мне поверить, господин аббат, но самый большой грех – это то, что я горжусь своим положением, – сказала жена палача.
– О, вы меня поражаете! – воскликнул аббат, хлопая себя по коленям. – Но ведь, сказать по совести, дочь моя, вас все так ненавидят из-за ремесла вашего мужа, соседки отворачиваются от вас, когда вы проходите мимо, отвечают вам сквозь зубы. Так объясните же мне, сам я не могу этого постичь, в чем вы находите источник гордости и тщеславия?
– Да, все это так, – вздохнула бедняжка. – Но когда я вижу, как мой муженек, широко расставив ноги, поднимает свой большой топор и – ух! – одним махом отрубает голову, я не могу не гордиться им. Знаете, господин аббат, это ведь нелегко – с одного удара.
