Все это занимало умы канадцев и помогало им пережить последние недели зимы. Наступало голодное время, а изнуренные долгой зимой люди даже в городах до крайности устали от недоедания и борьбы с жестокими морозами. Боялись не дотянуть до прихода первых кораблей из Франции. Знали, что по этим пустынным пространствам смерть пройдет, словно опустошительный ураган. В отдаленных фортах хоронили умерших от цинги. Застигнутый голодом в вигваме индейцев миссионер грыз свой пояс из оленьей кожи. Гонимые голодом индейцы целыми поселениями снимались с места и шли куда глаза глядят и умирали на заснеженных тропах. Другие ждали смерти около угасающего очага, завернувшись в свои красные и синие одеяла…
Когда в середине марта снова повалил снег, мокрый, тяжелый, военный губернатор Канады, полковник де Кастель-Морга, непримиримый враг чужаков из Вапассу, сардонически улыбаясь, повсюду твердил, что нет больше надобности спорить о достоинствах и недостатках этих незваных гостей, потому что теперь уж они наверняка все отдали Богу души в глуши лесов, все – вместе со своими женщинами, детьми и лошадьми.
Глава 15
Анжелику постепенно охватывала какая-то странная, беспредельная усталость. Проснувшись утром, едва открыв глаза, она уже ясно осознавала ее и, несмотря на то что она жаждала приступить к своим обычным делам, не находила в себе сил подняться. Ей казалось, будто она превратилась в кусок дерева и теперь валяется в углублении тюфяка, словно выброшенный на прибрежный песок обломок судна… И в то же время она не чувствовала себя больной. Просто что-то происходило у нее внутри, хотя она теперь знала, что не беременна. Да, что-то сломалось в ней, и она никак не могла соединить эти обломки. «Я устала», – с удивлением повторяла она про себя. Попробовала дольше спать – не помогло, скорее наоборот. После долгого сна еще тяжелее было вставать, она становилась более апатичной… Да, поистине кусок дерева, в котором вдруг пробудился разум, побуждающий его к деятельности, но он все равно продолжает оставаться неподвижным и бесчувственным.
Она тосковала по Флоримону. Он такой веселый, уравновешенный, уже научившийся больше думать о других, чем о себе, – черта, унаследованная им от отца. И если когда-нибудь ему и приходилось требовать к себе внимания, то лишь в исключительных случаях, как в тот день, когда он вскричал:
«А как же я?», потому что все забыли о нем, а он валился с ног от изнеможения. Анжелика не беспокоилась за сына. Впрочем, может, она бы и беспокоилась, как все матери, если б у нее были силы размышлять. Но она была настолько изнурена, что отрешилась от этой заботы. Сейчас у нее была другая, более насущная, забота о пище, которой с каждым днем становилось все меньше. Безвкусная маисовая каша уже не лезет больше в горло. У них опять совсем нет соли. А мясо такое жесткое, что его никак не разжуешь.
«Я устала», – твердила про себя Анжелика. А иногда она говорила себе это вслух, словно для того, чтобы утешить себя признанием, которое не решилась бы сделать никому.
С усилием она отрывалась от своего ложа. Каждое движение давалось ей с трудом, но когда она уже была одета, тщательно умыта, безукоризненно причесана, когда ее многочисленные юбки и меховая одежда ладно сидели на ней, а кобура ее пистолета была пристегнута к поясу, она чувствовала себя лучше. Ее усталость почти пропадала. Однако до завтрака – пусть самого скудного – она была настолько нервозна, что даже старалась ни с кем не разговаривать, боясь разразиться упреками или проклятиями. А с ней это уже случалось трижды: один раз она набросилась на Онорину, и девочка потом проплакала весь день, потому что в последнее время вообще стала очень плаксивой; другой раз обрушилась на Кантора, и он с тех пор дулся на нее; а в третий раз – на Кловиса: он плюнул на пол, и она чуть ли не подралась с ним, словно мегера налетела на этого «угольщика». Потом, правда, они помирились. Что делать, нужно все учитывать, считаться с тем, что люди истощены физически, а потому у всех сдали и нервы. Она постоянно чувствовала раздражение против себя самой, как будто была в чемто виновата, укоряла себя в каких-то упущениях. Однажды вечером, когда она лежала рядом с мужем, положив голову ему на плечо, она доверилась ему.
– Это просто голод, моя милая, – сказал он, нежно лаская ее подтянувшийся, болезненный от постоянного недоедания живот. – Когда вы утолите его, жизнь снова покажется вам прекрасной.
– Но вот вы же никогда не жалуетесь, вы всегда уравновешенны… Как вам это удается?
– Мне?.. О, я прошел огонь и воду…
Он долго прижимал ее к себе, словно стараясь передать ей свою мужскую силу. Она обвила его руками и уснула, прижавшись лбом к его плечу. Она часто страдала от невыносимой мигрени.
Назавтра сплошной стеной повалил снег. Из-за этого рыхлого снега, укутывавшего землю мокрым покрывалом, которое уже не замерзало, Никола Перро, ушедший на юг за провизией, вернулся только в конце марта. Несмотря на снегоступы, он и его индеец много раз чуть ли не с головой проваливались в сугробы. В миссии Нориджевук Никола нашел только помощника отца д'Оржеваля, отца Ле Геранда. Ему он и сдал с рук на руки Пасифика Жюссерана. Выполнив порученное ему дело, Никола подумал, не пойти ли ему дальше на юг, к фактории голландца, но, опасаясь весенней распутицы, которая могла сделать непроходимыми все тропинки в лесу и все реки и тем самым намного удлинить его путь, предпочел вернуться в Вапассу. Там он предложил организовать «большую охоту». Несколько мужчин пойдут с ним на запад, до озера Умбагог, во владения Мопунтука. Как раз в это время индейцы, гонимые голодом и необходимостью добыть меха для обмена, отправляются на охоту. Олень, который будит сейчас леса своим пылким призывом, – добыча легкая, хотя и не очень завидная, ибо он отощал за зиму и от битв с соперником. А может, им повезет, и они отыщут стадо ланей, медведя, спящего в своей берлоге, которую они заприметили еще осенью, и, наконец, забьют палками бобров – ведь они уже выходят из ледяного плена запруд и протоков. А для индейского племени помощь белых охотников, у которых есть порох и свинец, будет благодеянием. Чтобы оставить побольше провизии в Вапассу, Никола Перро решил взять с собой только немного сала, муки, маисового зерна и сушеного мяса, толченного с травами. Этого должно хватить, чтобы в пути есть по два раза в день, размешивая с водой горстку смеси на ладони, как это делают индейцы. Он тщательно подсчитал, сколько провизии потребуется на шесть дней пути.
– А если вы задержитесь из-за пурги или распутицы? спросила Анжелика, которой этот рацион показался просто ничтожным.
– Будем охотиться! В подлеске начинают появляться птицы. Белые куропатки, кулики, а кое-где даже лабрадорские гуси. Встречаются и зайцы… Не беспокойтесь за нас, госпожа графиня. Вот, помнится, мы воевали во времена мессира де Траси. В разгар зимы до стойбища ирокезов в Долине могавков – сто двадцать лье. К несчастью, в пылу битвы мы сожгли амбары ирокезов, не подумав о том, что у самих-то у нас нет провизии на обратный путь.
– Ну и что?
– Многие умерли, – с философским спокойствием ответил Никола.
Он перекинул через плечо патронташ, нацепил на него пороховницу, индейский нож в ножнах,
