встречался с ним по делам Ника, видимо, не один десяток раз.
— Salut, vieux — entrez donc. Comment ca va?
— Oh, pas trop mal. Et vous? Vous avez bonne mine.
— Faut pas se plaindre[5].
Затем он сделался серьезным, вернее, стал еще серьезнее.
— Ник рассказал мне о вашей утрате. Примите мои самые искренние соболезнования.
— Благодарю вас. Знаете, отцу было около восьмидесяти и последнее время он себя неважно чувствовал. Его смерть не застала нас врасплох.
— Вот как? Судя по собственному опыту, полагаю, — он произносил слова с таким выражением, словно его опыт восходил к временам основания колледжа плюс-минус одно столетие или что-то в этом роде, — такие вещи нельзя предугадать заранее. Но я рад, что все это вас не сломило. Не хотите ли промочить горло? Шерри? Пиво? Портвейн? Кларет?
Как всегда, он проявлял доброжелательность и ум, давая понять, что плохо разбирается в напитках и предлагая мне самому, без всякого смущения, выбрать все по собственному вкусу. Я ответил, что с удовольствием выпью один-два глотка виски. Вынимая для меня бутылку и по-прежнему демонстрируя полное отсутствие навыка, так как пролил чуть ли не полпинты на пол, он сказал несколько лестных слов о Нике. Затем, когда мы расположились у великолепного камина, сохранившегося со времен короля Георга, он спросил, чем может быть полезен. Я ограничился рассказом о своем интересе к истории собственного дома и, в частности, к Андерхиллу и его дневнику, упоминание о котором нашел в книге, случайно попавшей мне в руки; я выразил надежду, что он, Дьюеринкс-Вильямс, свяжется по телефону с библиотекарем колледжа Всех Святых и убедит того в моих самых бескорыстных и честных намерениях.
— М-м-м. Как срочно вы хотите познакомиться с дневником этого человека?
— Особой срочности нет, — солгал я. — Просто у меня так редко выпадает случай отлучиться из дома, что хотелось бы этим воспользоваться. Конечно, если есть какие-то…
— Нет, нет, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто библиотекаря может не оказаться в помещении. В колледже Всех Святых не любят сидеть на одном месте. Но я сразу же все выясню. Если позволите, я на минутку?
Он позвонил и вскоре вернулся.
— Нам повезло, Морис. Он не только на месте, но и совершенно свободен. Не хотите ли еще… этого самого? — спросил Дьюеринкс-Вильямс, будто не помнил, что именно я пил.
— О… нет, благодарю вас.
— В таком случае, мы можем отправиться. Нет, нет, уверяю вас, это не доставит мне никаких хлопот. Отсюда три минуты ходьбы, не больше. Да вы сами знаете.
Четыре минуты спустя через старинную резную деревянную дверь мы входили в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую с высокими потолками комнату, вытянувшуюся в форме гигантской буквы «L», в угловой части которой были окна из цветного стекла. В воздухе чувствовался характерный запах, главным образом пыли и чернил. Библиотекарь пошел нам навстречу, в его манерах уживалось высокомерие с подобострастием — черта, характерная для администратора универмага из Вест-Энда. Последовало официальное представление и разъяснения.
— Андерхилл. Да. В колледже учился где-то в 1650-е годы. Да, — сказал библиотекарь, носивший, по всей видимости, фамилию Уэр, и добавил с видимым воодушевлением: — Понятия не имею, кто это такой.
— У вас в библиотеке большая коллекция рукописей, не так ли? — спросил Дьюеринкс-Вильямс.
— О, она, действительно, очень большая, — сказал Уэр, слегка раздраженный этим неуместным замечанием.
Кроме того, личные документы студентов, собранные в вашем фонде и проверенные в начале века, как я понимаю, хранятся у…
Уэр, кажется, слегка смягчился:
— Возможно, у нас и имеется рукописный каталог, датируемый сороковыми годами восемнадцатого века. Тогда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и материалам более раннего периода. Скорее всего, мы основоположники этого дела. Вот и он. Вернее, его фотокопия. Великолепное изобретение. Андерхилл. Андервуд. Обри. Несколько случайных стихотворений — отрывки из «Филоктета», героической поэмы в стиле господина Драйдена. Ужас что такое. К вашему типу отношения не имеет? Нет. Надо сказать, Андерхилл — сомнительная фамилия. Ничего даже отдаленно на нее похожего нет. Какая жалость. Примите мои извинения.
— У вас нет другого каталога, в котором он может быть упомянут?
— Датируемого временем, которое указали вы, — нет.
— Но автор, на которого я ссылаюсь, видел рукопись где-то около 1810 года.
Дьюеринкс-Вильямс вглядывался в тексты, написанные четким каллиграфическим почерком.
— А не мог ли дневник войти в одну из подборок рукописей, которые не имеют авторства, такое случается при особых обстоятельствах, например, при утрате первого или первых листов, вырванных из сброшюрованного текста?
— О, об этом ничего сказать не могу, — ответил Уэр, снова раздражаясь. — Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике «Анонимные рукописи». Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия — большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…
Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.
— А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? — спросил я.
— Все они хранятся в кабинете Хобсона, — ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.
— Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, — сказал тот, — но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.
— Разумеется, — сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.
В прежней манере администратора универмага он добавил:
— Не угодно ли пройти?
Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.
— А вот и она, — сказал Уэр. — Оказывается, есть даже форзац: «Томас Андерхилл», доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.
Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой — остались следы клея и брошюровки, — которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.
— Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя
