Я подумал над ее словами.
— Может быть, я…
—
— Потому что ты меня напугала. Своими притворными жалобами.
— Ты так и будешь стоять, как статуя? Иди, — она похлопала рядом с собой по подушке. — Иди, приблизься к моим формам, моим фермам.
Она откинулась на спинку, и стало видно, что на ней нет лифчика. Натянувшийся свитер должен был подействовать, как красная тряпка на быка.
— Нельзя ли без музыки? — Я подошел к проигрывателю и стал беспорядочно жать на кнопки. Звук стал еще громче. Я выдернул вилку из розетки. Погасла лампа. За спиной у меня раздался смех. Комедия. Я выдернул шнур из проигрывателя. Гобои смолкли.
— Теперь погасим этот фальшивый камин.
Но, повернувшись, я очутился лицом к лицу с единственной в комнате картиной, точнее, лицом к спине Мэдлин, нарисованной углем, — одному из ранних этюдов. Лицо ее было повернуто так, что виднелись только небрежно очерченные нос, близорукий глаз и бровь. Худой костистый таз был задрапирован простыней, поднимавшейся по торсу маленькими застывшими волнами, как меренга.
Она сказала только:
— Шедевр. Тринадцатилетнего мальчика.
— По-моему, я помню день, когда это нарисовал.
Я сконфуженно подошел к дивану и сел рядом с ней. Она продолжала:
— Я живу с ней и, чтобы каждые пять минут не расплакаться, должна отводить взгляд.
Она взяла мою руку и стала целовать кожу между пальцами. Лизнула запястье. Взяла в рот средний палец. Удовольствия мне это не доставляло, а наоборот, причинило боль, так же как вид мелких морщин на ее губах. Она выпрямилась и вытерла обслюнявленное место.
— Тебе это нравится?
— Разве что по аналогии.
— Я ее обожаю. Обожаю руку, державшую мел, карандаш, угольную палочку; руку с кистью.
Тут она легла затылком на край дивана, так что волосы свесились почти до полу и обнажилось белое выпуклое горло. Это жест волчицы, подумал я, отдающейся волку. Я смотрел на ее голую щиколотку, придавленную ягодицей, потом схватился за нее.
— Что ты делаешь? — Она приподнялась и высвободила ногу.
— Не этюд.
И я провел ладонью по икре и подколенному сгибу. Ее подошва упиралась в меня. Я провел пальцами по внутренней стороне бедра и выше, в развилку. Сквозь рубашку был виден темный лобок. Она продолжала смотреть в потолок, но глубоко вздохнула и задержала дыхание. Руке моей было жарко.
— Мэдлин, родная. Ты правда этого хочешь? Или перестать?
Она выпростала другую ногу, и светлые складки ее рубашки разошлись. Показалось начало темного холмика.
Не поднимая головы, она сказала:
— Восемь лет я хотела этого каждый день. Дольше! С тех пор, как тебя купила Марша, а ты купил своих пупсиков. Прости! Прости, прости, прости! Эдуарда. Майкла. Где сейчас Пес-С-Высунутым-Языком? Облако-В-Небе? Господи, Боже мой. Эти круглые головки! Черные глазки! Я попаду в ад из-за своей зависти. И жадности. И ненависти. Как я желала им смерти!
— Ты не понимаешь, что говоришь. Ты устала больше меня. Наверное, я должен уложить тебя в постель. Завтра у тебя прослушивание. В восемь, да? Тебе надо выспаться.
Она протянула руку к моим брюкам, повозилась с молнией.
— «О, мои грехи… Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который… который…» Видишь? Не могу вспомнить! «Который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского».
Мэдлин стянула с меня брюки. Ее ладонь остановилась у меня в паху. А я провел ладонью по выбритому месту и обнял ее снизу. Она продолжала говорить, словно мы обсуждали пьесу в такси.
— Как я могу произнести этот монолог? Однажды я видела актрису Московского художественного театра. Там ставил Станиславский.
— Ты сыграешь не хуже ее. По-русски у всех звучит великолепно.
— Нет, нет, я знаю, какая мне цена. Размер своего таланта. О, эта картина! Если бы не так приятно было сидеть с тобой рядом и чувствовать твою руку, я встала бы и повернула ее лицом к стене. Ричард, мальчик, ты не видишь, что я в отчаянии? Правда, у меня была красивая грудь? В этом хоть мы можем согласиться? А посмотри теперь! Боже мой, на ней волосы! Как в ухе у старика. Дура! Дура я! Зачем я тебя полюбила? Зачем ты заставил меня? Почему ты не можешь полюбить в ответ?
— Ты знаешь, что я тебя люблю. Даже чертовым французам это ясно. Мэдлин, ты ведь не можешь думать, что вся наша жизнь была какой-то гулянкой?
— Ты помнишь, как я тебя первый раз поцеловала?
— Да. В Хэллоуин. После того, как Барти напал на маленького жокея.
— А мальчишки, Ковини и остальные, стояли в лимонной роще. Подглядывали. Я тебя чувствовала. Твердое. Как сейчас.
Ее слова или вызванное ими воспоминание несколько взбодрили меня. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в то место на шее, где билась жилка. Она захохотала.
— Что смешного?
— Ты!
Она смотрела на мой живот, вернее, на обтянувшие меня красные и белые полоски.
— Я был в бассейне. Забыл. Не снял плавки.
— Ха-ха-ха! — Она не сводила глаз с моей нерешительной эрекции. — Бананчик! Ха! Ха! Карамелька!
— Довольно, Мэдлин.
— Шоколадный батончик!
Я затолкал рубашку в брюки и застегнулся.
— Так и знал, что сегодня вечером будет много смеху.
— Прости, — сказала она, чинно сдвинув колени. — Не сердись, милый.
— Не сердись? Знаешь, что мне это напоминает? Когда я приехал из университета, чуть не в горячке, и ты морочила меня, говорила: еще только пять дней, только четыре дня, только три — а потом что, черт возьми? Заперлась в ванной.
— Я укоряла себя. Я проклинала себя за ту ночь.
— Да, теперь я понял, что мне отвратительно в твоем наряде. Те же, черт бы их взял, трусики. Лиловые!
— Но, может быть, все к лучшему? Что, если бы мы легли тогда в постель? На том могло и кончиться.
— Слушай. Сообщу тебе новость. За этим я и приехал. Марша не только билеты порвала. Она порвала картины. Искромсала. Весь цикл. Всё, что мы сделали за последние несколько лет.
Лицо у Мэдлин стало совершенно белым. Как будто я написал ее портрет известью. Она поднялась с дивана и отступила на шаг. Потом, согнувшись вбок, еще на шаг. Я не шевельнулся. В первобытной части моего сознания сама Мэдлин — бескровная, безжизненная, накренившаяся — соединилась с тем, что сделала из ее образа Марша. Симпатическая магия все-таки сработала.
— Мэдлин…
— Только не говори. Ладно? Ничего не говори. У меня такое чувство, будто меня выключили. Выдернули провод из моей жизни, как ты — из проигрывателя. Моей жизни! Ты никогда не понимал, до чего стандартно я представляла ее себе: трое пупсиков, шестеро пупсиков, палисадничек. Яблочный, будь он проклят, пирог. И я пыталась. Два брака! Бедный Франклин! Милый бедный Нед! Помнишь его в тот вечер? Он прятался в лимонной роще. И поверь, достаточно много было мимолетных встреч с тобой, на разок, на бегу. Знаешь, что я думала? Чем утешалась? Я думала: зато у Ричарда есть всё — и жена, которую
