ответил он и господину Франсуа Ботану, предложившему папиросу:
— Спасибо. Но я коммунист.
Господин Франсуа Ботан скомандовал:
— Итак, все в порядке. Пора двигаться.
Андрей встал, но тотчас же он снова упал на табурет. Он упал, как мешок, грузно и тупо. С ним происходило нечто страшное. Началось это с ног, отказавшихся двигаться. Потом стало подыматься к голове. Дойдя до сердца, это вылилось в огромное волнение. Наконец, это достигло и сознания Андрея. Он понял: жить! Только жить! Еще день! Еще час! Десять минут! Чувствуя это, люди, обыкновенно, мечутся и кричат. Жюль Лебо хрипел у раскрытого окна. Андрей только упал на табурет. Он не мог двинуться. Он хочет жить! Он так молод. Это сердце ведь еще не сносилось. Оно не хочет остановиться. Оно бьется все сильнее и сильнее. Сейчас Андрей закричит, ужасно закричит. Или он кинется на стоящего рядом с ним начальника. Или он заплачет. Он будет упираться, отталкивать надзирателей, хвататься за дверь. Он не может умереть! Вы слышите — Андрей не может умереть!
Он сидел. Он не двигался. Он молчал. Все это длилось, может быть, одну или две минуты. Господин Франсуа Ботан терпеливо ждал, поглядывая только на свои золотые часы. Он учел возможность осложнений и оставил пять минут про запас.
В углу камеры стоял самый бесстрастный из зрителей, прокурор республики, господин Анри Белье. Он рано встал. Он не выспался. Он дулся на жизнь. Но сейчас ему пришла в голову удачная мысль. Он высказал ее дрожавшему по-прежнему врачу:
— Знаете что, давайте, как только это кончится, поедем в Нейи, на утренние бега. Там бывают очень занятные заезды. Раз мы так рано встали, стоит воспользоваться. Я вот прошлый раз играл, правда, не на фаворита, и выдавали…
Но врач не мог говорить о фаворитах. С ужасом поглядывая на осужденного, все еще сидевшего неподвижно, он и прокурору ответил так же, как «главному мастеру»:
— У вас… у вас чертовские нервы…
Андрей не думал. Ноги подумали за него. Ноги встали. Они встали сами собой. Андрей сделал шаг, другой. Он был уже в коридоре, в длинном и темном коридоре. Он взглянул. Вдали показался свет, яркий дневной свет. Тогда какое-то новое чувство хлынуло на него. Этот свет в конце коридора, слившись со сном, с горячим запахом цветов, со всеми смутными, но живыми воспоминаниями, наполнил его огромной радостью. Там, в конце коридора — Жанна. Это не было реальной надеждой увидать в толпе ее глаза. Это было уже за пределами разума. Может быть, они были правы, говоря, что он сумасшедший. Это было агонией души, последним ее метанием и счастьем, счастьем! Он шел прямо к Жанне.
И в тишине четвертого корпуса радостно прозвучали его шаги.
Глава 46
ТО, ЧЕГО НЕ МОГЛИ ВЫНЕСТИ ДАЖЕ ГЛАЗА ПОЛИЦЕЙСКОГО
Поезд из Кельна прибыл в Париж без десяти семь. Жанна доехала на автомобиле до угла бульвара Араго и улицы Гласьер, дальше дорога была не свободна. Запрудившая бульвар толпа принуждала автомобиль ползти, как улитка. Жанна не могла ждать. Она жила теперь минутами. Она выскочила. Расталкивая кучи зевак, она побежала. Она не знала, почему вокруг нее так много людей. Она не думала об этом. Она бежала.
Было прекрасное летнее утро, и толпа была в праздничном настроении. Это напоминало ярмарочные гулянья. Мамаши покупали малышам красные или зеленые шарики, весело рвавшиеся к небу. Бойко расхваливали свои товары торговцы китайских орешков и нуги. Мальчики предлагали кокосовый напиток: два су за стакан. Кто-то пел миленькую песенку о красотке Марион. И люди, пришедшие сюда изо всех двадцати полицейских округов Парижа, развлекались; они развлекались, как умели. Ведь не все в жизни одно только горе. Выпадают порой и веселые дни.
Жанна бежала. Она не знала, почему веселятся эти люди, гуляющие по бульвару Араго. Она об этом не думала. Она только бежала. Пробираясь с трудом, она наконец достигла угла улицы Санте.
Что было дальше? Об этом страшно говорить. Разве не пытались спасти Андрея? Разве не отдала Аглая портрета Сашеньки злому Юк-Заботко? Разве не бился головой о тюремную дверь Пьер Пуатра? Разве не кинулась в ночь слепая Габриель? Да, все это было. Была и тихая комната в почтенном пансионе госпожи Лопке. Разве Жанна мало любила? Нет, больше любить нельзя.
Что же было дальше? Об этом нет сил говорить. Ах, если б это не было в жизни! Если б это было только в милых романах доброго Чарльза Диккенса! Как бы тогда они все радовались. Публика бы плакала, увидев в судебной зале несчастную Аглаю. Прокурор бы, ни о чем не думая, побежал вслед за Габриель. Южень Петфор сделал бы, наверное, целых два добрых дела, если и не три. А Халыбьев, а страшный Халыбьев, услышав мольбы Жанны, и он бы, конечно, растрогался, он поехал бы в Париж, он спас бы Андрея. Потом они собрались бы все в большой комнате под круглой лампой и хлопали бы от радости в ладоши. Жанна обняла бы Андрея, она увидала бы снова его хорошую, широкую улыбку. Они сказали бы Халыбьеву: «Вы сделали злое дело, но мы не хотим вас наказывать. Пусть вашим единственным наказанием будет счастье людей, которых вы хотели погубить». Да, так бы они сказали, именно так, если бы это было в романах Диккенса. Но это было в жизни.
И на углу улицы Санте, где чернели угрюмые корпуса тюрьмы, среди редеющей толпы, Жанну остановил знакомый гнусавый голосок:
— Ах, вы приехали, m-lle Жанна! Но как жаль, что вы запоздали. Это было действительно прекрасной церемонией. Я караулил здесь с вечера. Я стоял всего в десяти шагах от «вдовы». Я хорошо видел, как господин Франсуа Ботан поднял его голову.
И, сказав это, провалившийся нос, сиявший от увиденного зрелища, учтиво приподнял свой засаленный котелок: он спешил на службу.
Разошлись люди. Торговцы перенесли свои лотки на другие, более оживленные улицы. Бульвар Араго снова стал тихим и сонным, полным шороха листьев и смеха школьников. Лишь скорлупа орешков и окурки напоминали о том, что утром здесь было веселое празднество. Открылись магазины. С грохотом пронесся грузовик. Солнце пекло. Из домов потянуло тяжелым духом кухонь. Кто-то побил собаку, собака визжала. Клали на подводу шкафы и стулья: люди из одной квартиры переезжали в другую. Шли часы. Потом заверещали продавцы вечерних газет. В газетах сообщалось еще об одном сенсационном убийстве. Жара спала. В окнах подняли жалюзи. Рабочие шли по домам. Наконец вспыхнул зеленый огонек маленького кинематографа. На экране кто-то бил посуду, бил, как и каждый вечер. Глядя на это, люди грызли орешки и смеялись. На скамейке против тюрьмы, где было особенно темно и безлюдно, целовались влюбленные. Прошел еще один день.
По бульвару Араго разгуливал полицейский, самый обыкновенный усатый полицейский в синем кепи. Он следил за порядком. И порядок чувствовался во всем. В шесть утра отрезали голову человеку, в двенадцать чиновники пошли завтракать, в семь закрылись лавки. Полицейский радовался порядку. Единственное, что несколько смущало его, — это была маленькая женщина, сидевшая прямо на тротуаре у тюремной стены. Сначала полицейский решил, что это мастерица, отдыхающая в тени каштанового дерева. Но, проходя два часа спустя мимо тюрьмы, он увидел женщину на том же месте. Он нахмурился, но прошел дальше. Хотя сидеть полагается на скамейках, он все же не видел в поведении этой женщины прямого нарушения порядка.
Но когда наступила ночь, когда ушли прочь даже влюбленные, целовавшиеся в укромном местечке, когда на бульваре Араго остался только один усатый полицейский под большими мохнатыми звездами, увидев снова женщину, все еще неподвижно сидевшую у тюремной стены, ревнитель порядка наконец рассердился. Покрутив свои усы, он решительно направился к ней. Он хотел ей сказать, и притом весьма сурово, что оставаться ночью на тротуаре неприлично, что это даже преступно. Он подошел к ней вплотную. Но женщина не двигалась. Она не замечала его. Тогда, нагнувшись, полицейский заглянул в ее глаза, в большие черные глаза.
Он ничего не сказал ей. Нет, он шарахнулся прочь. Он очень быстро отошел в сторону. Он увидел в
