режут свиней и на всех кухнях от очага поднимается аппетитный запах окорока. Дичь — плод охотничьих подвигов, питающих застольную беседу, подается у хозяина на серебряных блюдах; ею же, правда, не с серебряной посуды, набивают желудки в домах на берегу — там ее добывают браконьерством, и она также служит поводом для хвастовства и забавных историй. Мы в стране Святого Губерта14, но убийца, который обратился к Богу, потому что увидел, как к нему приближается олень, весь в слезах и с распятием между рогами, стал в результате метаморфозы, иронии которой никто не замечает, покровителем охотников и их свор — сходным образом распятие в зале суда переместилось на сторону судей. Хороший тон требует, чтобы еду хозяевам готовил повар-француз, искусный мастер разных соусов, но поварята и кухарки — местного происхождения, и лакомые куски, приготовленные наверху, частенько перепадают тем, кто живет внизу. За столом в замке кюре сетует, что ему пришлось распустить духовное братство Богоматери со свечой, чьи доходы, целиком уходившие на насыщение утробы, порождали уже только распутство и скандалы, и хозяин с хозяйкой дружно подпевают ему, сокрушаясь о деревенской прожорливости.
Князь-епископ наверняка не однажды снимался с места, чтобы нанести визит своему личному советнику — эта любезность тем более не стоит ему труда, что его собственная летняя резиденция Серен, где ныне находятся фабрики Кокрил, совсем рядом; не пройдет и столетия, как здесь родится первый на континенте локомотив. Ни монсеньор, ни птицы и деревья его парка, где вскоре день и ночь будут пылать доменные печи, не подозревают об этом, как и о том, что здесь, оставляя в речной грязи свои отпечатки и кости, бродили доисторические животные — на наш сегодняшний взгляд не намного более ископаемые, чем этот локомотив 1835 года. Впрочем, в годы, когда Спа, Монако этого государства эпохи рококо, привлекает светскую публику своими водными лечебницами и, в особенности, игорными залами, с которых Монсеньор снимает дань, в этих краях вообще бывает немало почтенных гостей. Можно предположить, что тот или иной знатный путешественник, ехавший из Парижа или державший путь в Париж через Намюр, останавливался во Флемале, чтобы дать отдых лошадям, и хозяин, отправлявший в те годы должность бургомистра и личного советника князя-епископа, предлагал гостю угощение и оказывал ему любезный прием.
Самые известные из этих гостей путешествуют более или менее инкогнито. В 1718 году это Петр Великий, прогрессивный государь, сохраняющий царственную осанку даже в темном костюме без воротника и манжет и в непудренном парике; но лицо его по временам перекашивает тик — в такие минуты взгляд его становится странным и страшным; ему бургомистр, вероятно, показал городские мастерские, не упустив ни малейших подробностей. Петр использует путешествия, чтобы содействовать развитию промышленности своей страны. Плотник-автократ, который пошлет на смерть собственного сына, сочтя его чрезмерным ретроградом, больше смахивает на людей серпа и молота, нежели на своих робких наследников, которые погибнут в одном из подвалов Екатеринбурга. В 1778 году это граф Фалькенштейн, то есть Иосиф II15, либеральный монарх, еще один посетитель фабрик и приютов, тоже вероятно доставивший немало хлопот местным хозяевам, хотя его самого больше заботят шалости его сестры Марии-Антуанетты и бездеятельность толстяка-зятя. А чуть раньше это граф Хага, который «molto compra е росо paga» [«который много покупает и мало платит» (итал.).], как сокрушаются его итальянские поставщики, иначе говоря, Густав III17, большой ценитель искусства и наслаждений, который, куда бы он ни держал путь, движется к тому маскараду в Стокгольмской опере, где ему суждено, рухнув на руки своего фаворита фон Эссена, погибнуть от пули Анкарстрёма, ранившей его в живот под маскарадным домино. Среди путешественников, хотя бы приостановившихся во Флемале, чтобы полюбоваться красотой здешнего вида, мне хотелось бы назвать по-своему царственного шевалье де Сенгаля, то есть Джакомо Казанову, который неоднократно проезжал через Льеж сначала лихим галопом, поскольку подцепил венерическую болезнь и спешил поскорее попасть в Германию к хорошему врачу, а впоследствии торопясь еще больше, чтобы укрыть свою любовницу, семнадцатилетнюю уроженку Льежа, от родственников, пустившихся за ней в погоню.
Но оставим в покое этих путешественников, всего лишь вероятных. Утверждают, что в XVIII веке замок был дважды занят иностранными войсками, не уточняя, было ли это во время войны за Испанское наследство, за наследство Польское, Австрийское или во время Семилетней войны и кто были захватчики — австрийцы, пруссаки, ганноверцы на службе у Его Британского величества или французы. Но то была эпоха войны в кружевах: господа, расположившиеся в замке, несомненно, вели себя прилично. Вполне возможно, что кто-то из ганноверцев аккомпанировал на клавесине хозяйке, разбиравшей клавир Рамп, а галантные серые мушкетеры кружили в танце дочерей хозяина в аллеях, проложенных по приказу какого-нибудь Луи-Жозефа или Жана-Дени, которые мечтали о том, как однажды деревья станут вековыми. Что до жителей низины, в эту эпоху Фанфана Тюльпана они приникли к тому, что их грабят, а девушек в той или иной мере насилуют.
О другом Луи-Жозефе, а может, Жане-Батисте, сыне или внуке того, который перестроил Флемаль (тексты, которыми я располагаю, противоречат друг другу — чтобы их примирить, потребовалось бы заняться исследованиями, которые не стоит предпринимать ради этих уточнений), предание сообщает нам три факта: овдовев, он принял сан и стал каноником-бенефициатом, то есть получал доход от церкви Св. Иоанна; крестьяне его ненавидели и узнав, что он умирает, шумно праздновали несколько дней подряд. Любовь к книгам против ожидания мало что говорит об этом человеке. Конечно, не так трудно попытаться воссоздать библиотеку Жана-Батиста (если именно таково было его имя) во Флемале или в городском обиталище, которое наверняка находилось поблизости от его церкви. Все латинские, а может, и некоторые греческие авторы, хотя последние скорее всего в переводах г-жи Дасье18, все теологи и отцы церкви, которых положено иметь канонику; Лейбниц19 и Мальбранш20, если Жан-Батист отличался глубоким умом, но, конечно, ни в коем случае не Спиноза, который был бы сочтен слишком большим нечестивцем; все великие писатели эпохи Людовика XIV, а рядом с ними труды по геральдике и кое-какие описания путешествий. Из современных авторов, вероятно, Фонтенель21 и «Оды» Жана-Батиста Руссо22, благопристойные произведения Вольтера, такие, как «Храм вкуса» или «История Карла XII», и, без сомнения, его трагедии. Если канонику нравилась фривольная литература, а Катулл и Марциал его не удовлетворяли, то непременно — Пирон и «Орлеанская девственница» в хорошем переплете, на корешке которого вытеснено какое-нибудь серьезное название, но едва ли «Кандид», решительно переходящий всякие границы. Само собой, все эти хорошие книги, в том числе эротические, часто формировали умы, свободные от предрассудков своего времени, приучавшиеся мыслить самостоятельно и, в случае надобности, вопреки собственным интересам. Кое-кто из этих наделенных вкусом людей искал утешения в своих несчастьях у Сенеки, а «тонкостям человеческих чувств» учился у Расина — лучше не придумаешь. Но чаще всего чтение этих книг было просто признаком хорошего воспитания, которое давало возможность процитировать за столом Горация или Мольера, подавить чье-то здравое суждение мнением непререкаемого авторитета и тоном знатока рассуждать о генеалогии и местной истории.
Впрочем, ненависть крестьян к Жану-Батисту также мало что доказывает. Быть может, он был хозяином прижимистым и грубым, чья дворянская спесь подкреплялась спокойной наглостью священнослужителя, а может, наоборот, был человеком честным, но сдержанным и лишенным той любезности, которая привлекает сердца к обходительным негодяям. Как бы там ни было, мне жаль умирающего, который через открытое окно слышал, как люди смеются и поют в ожидании его близкой кончины. По-видимому, этот Жан-Батист не ладил не только со своими крестьянами, но и со своими родными, потому что Флемаль он завещал двум своим экономкам. Слово «экономка», упомянутое в связи с каноником XVIII века, вызывает в воображении приятную особу в косынке, скромно приоткрывающей ее грудь, и в туго обтянутых чулках, которая по утрам подает хозяину шоколад, но обе мадемуазель Полларт были, вероятно, возраста более чем канонического и неколебимы в своей добродетели. Так или иначе их имена только на краткий миг возникают в списках владельцев Флемаля: кровные наследники тем или иным способом вновь вступили во владение замком. Хочется думать, что девицы Полларт получили взамен то, на что могли купить увитый жимолостью беленький домик или найти себе мужей среди своих прежних вздыхателей. Впрочем, об этом ничего неизвестно.
Но вскоре семейное владение перешло к другим хозяевам. У Франсуа-Дени, состоявшего в 1753 году бургомистром Льежа, не было детей от жены Жанны-Жозефы, дочери председателя Высшего Совета Гелдры. Умирая, он то ли из филантропических побуждений, то ли из неприязни к младшей ветви семьи, завещал замок «Обществу Благотворения детям Провидения и Михаила Архангела». Настала Революция —
