никому нет до тебя никакого дела, вполне хватило, чтобы через три часа у меня в голове что-то щелкнуло, и я смог сесть в поезд и вернуться в Амстердам.
А через два дня, за которые не произошло решительно ничего, мне позвонила Виктория, мой литературный агент, чтобы обсудить рукопись, которую я ей отправил по почте.
— Это потрясающе, Чарли, — начала она, и похвалу я воспринял как добрый знак.
— Это не просто слова?
— Разумеется, нет. Один из лучших твоих романов.
— Меня тревожила концовка.
— Тебя всегда тревожит концовка.
— На этот раз особенно.
— А чего ты тревожился? Из-за портфеля? Ты думаешь, кто-нибудь заметит, что он не мог сам по себе попасть в квартиру Николсона?
— Черт! — я хлопнул себя по лбу.
Она выдержала паузу.
— Послушай, это не такая большая проблема.
— Еще какая большая!
— Мы как-нибудь выкрутимся.
— Мне следовало заметить это самому. Что еще? Если я пропустил портфель, значит, пропустил и многое другое.
— Из крупного — ничего. Так, мелочи, они выправляются без труда.
— Ты уверена? Роман, похоже, получился более запутанным, чем я предполагал.
— Запутанность — это хорошо.
— Если только я смогу связать все свободные концы. — Я потянулся за ручкой и блокнотом.
— Ты сможешь. Я знаю. А портфель — это финальная точка.
— Да, конечно, — я нарисовал очертания портфеля на листе блокнота, потом перечеркнул, проткнул ручкой. — Но почему у меня такое ощущение, что обязательно появится новая загвоздка, если я разберусь с этой?
— Может, и появится. Но где бы мы были без загвоздок?
— Ну, не знаю. Попадали бы в списки бестселлеров? Номинировались на престижные премии? Переиздавались?
— Это все будет, Чарли.
— Да, конечно. Как только я смогу перебросить портфель из хранилища вещественных улик полицейского участка в квартиру, не выдав личности убийцы.
— Может, у портфеля появятся колеса?
Я улыбнулся и отбросил ручку.
— Да, а может, в восьмой главе я забыл упомянуть, что Николсон сколотил состояние, изобретя телепортацию.
— Моя идея мне нравится больше.
— Понятное дело.
— В любом случае, — Виктория порадовала меня очередным театральным вздохом, — как Амстердам?
Я вздохнул сам.
— Это же Голландия.
— Знаешь, я согласилась представлять твои интересы как раз потому, что ты умеешь удивительно емко все описать.
— А ты хотела, чтобы я начал рассказывать про тюльпаны, башмаки на деревянной подошве и ветряные мельницы?
— В городе есть ветряные мельницы?
— Несколько я видел.
— И голландцы носят башмаки на деревянной подошве?
— Их покупают туристы. Как только я увижу голландца на велосипеде в башмаках на деревянной подошве, тут же переберусь в другую страну.
— Но пока ты остаешься там?
— В зависимости от обстоятельств.
И вот тут я рассказал ей о моих последних кражах — об американце, обезьянах, барже, квартире, незваном госте, фантастической блондинке и почти-что-трупе, каковым стал американец. Пока я все это излагал, Виктория слушала, практически не прерывая. Эту ее черту я очень ценил. То, что она выслушивала мои рассказы о проблемах, которые возникали после кражи, казалось мне особенно ценным благодаря способности Виктории задавать правильные вопросы в оптимальное для этого время (обычно она делала это, когда мой рассказ заканчивался).
— Так этот американец не умер?
— Пока еще нет, — ответил я. — Утром я позвонил в больницу. Мне сказали, что он в коме.
— Просто взяли и сказали?
— Нет, мне пришлось объяснить, что я — личный доктор господина Майкла Парка.
— И тебе поверили?
— Я говорил с медсестрой. Думаю, она не в курсе заведенного в больницах порядка. А может, мой акцент чем-то помог.
— Гм-м… Подожди, а как ты узнал фамилию американца?
— Из документов, которые нашел в чемодане, — ответил я. — А кроме того, прочитал в газете.
— Ты уже читаешь на голландском?
— Об этом происшествии написали в «Интернешнл геральд трибьюн».
— Ого. Ты думаешь, он — какая-то шишка?
— Не знаю. Возможно. Может, в тот день с новостями было туго, и загадочная история об избиении янки в голландском борделе привлекла внимание редактора.
— Они назвали его дом борделем?
— Да, хотя я бы сказал, что это паршивенькая однокомнатная квартира в достаточно колоритном районе.
— Но доминирующий цвет там — красный.
— Если на то пошло, — я смотрел на дерево за окном, — я обратил внимание, что многие бордели отдают предпочтение белым флуоресцентным лампам. Хотя в почете и ярко-синий цвет.
— Ты проводил специальное исследование?
— Сама говоришь, у меня способность все описывать.
— Ясно. — Я буквально увидел, как она улыбается. — Но вернемся к этим обезьянам. Они еще у тебя?
— Те две, что я украл, — да. Я поискал третью в чемодане американца, но ее там не было.
— Ты думаешь, ее забрали мужчины, которые его избили?
— Логичное предположение.
— А потом они разошлись по домам и обнаружили пропажу принадлежащих им статуэток?
— Полагаю, что да.
Она помолчала, а спросила то, что действительно хотела спросить, хотя в голосе на это не было ни малейшего намека.
— Чарли, как ты думаешь, сколько могут стоить эти статуэтки?
— Понятия не имею. Если бы я увидел их где-нибудь, то счел бы, что ценность у них нулевая.
— Но это не так.
— Получается, что нет. Я хочу сказать: никто не будет так избивать парня из-за пустяка.
— К тому же ты говорил, что его пытали.
— Разве я это говорил?.. А-а, ты про сломанные пальцы. Но я точно не знаю, зачем они это делали.
— Обычно люди применяют пытки, если хотят получить информацию. Если, конечно, они не садисты,
