– Ничего, – Данька втянул голову в плечи, – колу пили.
– А что там за музыка играла? – Августа шарила по лицу брата сканирующим взглядом.
– Телик работал. – Наученный горьким опытом, Данька под пытками бы не признался, что держал в руках гитару.
Доставшаяся в наследство от отца гитара была упрятана с глаз подальше на чердаке тети Любы. Всякую другую, неведомыми путями приблудившуюся к Даньке гитару ждала та же печальная участь – от нее безжалостно избавлялись.
– Три часа, значит, колу пили? А ты не боишься лужу ночью напустить?
– Не боюсь, – хихикнул Данька. Он готов был подыгрывать сестре и терпеть любые унижения, только бы она не заметила следы запретного удовольствия. Они, эти следы, были очевидны: по малолетству Данька не научился еще ликвидировать печать просветления на лице, к тому же подушечки пальцев выдавали его с головой – покрасневшие, они до сих пор ощущали гитарные струны, как руки – тепло деки.
– А еще что делали? – продолжала допытываться Августа.
– Да так, – отмахнулся Данька, – поболтали кое о чем.
– О чем, например?
– Например, о тебе. – Опасный участок разговора был благополучно пройден, Данька расслабился.
– Обо мне?!
– О тебе, тебе.
– И что вы обо мне говорили?
Данька не отказал себе в удовольствии поиздеваться над тираншей сестрой:
– Чё, интересно?
– Еще чего? Совершенно неинтересно, – стала отнекиваться Августа. – Но это меня касается, поэтому давай выкладывай.
– Так, ничего особенного, просто ты повелась на такую лажу, что твои умственные способности вызывают сомнение у нормальных людей.
– Вызывают сомнение? Мои умственные способности?
– Ага.
– Так, ну вот что: завтра будешь заниматься два с половиной часа.
– Это за что?
– За то, что обсуждал с посторонним человеком сестру.
– Матвей не посторонний, Матвей…
Не-ет, это было уже чересчур – кровь бросилась Августе в голову. Этот омерзительный тип, сосед, настроил против нее брата!
Августа уперлась в бока:
– Не посторонний? А кто? Кто? Отец родной? Или гуру? Кто он тебе? Никто! И ты не имел никакого морального права говорить о родной сестре с чужим человеком, да еще в таком тоне, – перешла на крик Августа. В эту минуту ей было плевать на слышимость в их доме. – И это не мои умственные способности вызывают сомнение, а ваши!
– Наши? – с гаденькой улыбочкой переспросил Данька.
– Ваши! И не смей рожи корчить, паразит!
– Я паразит?
– Все вы паразиты! И папашка, и ты, и он! – Августа ткнула пальцем в стену, за которой, предположительно, находился сосед. – Все вы паразиты!
Она со злостью пнула подвернувшийся под ноги пуфик, и завод закончился. Неприглядность вспышки моментально дошла до разгоряченной Августы, ей, как обычно, стало стыдно, на глаза навернулись слезы. До чего довели, сволочи.
– Иди мойся, – сдавленным голосом выговорила она.
– А ты не хочешь спросить, что мы решили?
– Ах, так вы еще что-то решили? – Слезы высохли.
– Мы решили записать признание этого Витасика на диктофон.
– Кого-кого?
– Ну, этого, который с телевидения.
– Виталия Шутихина, что ли?
– Ну да. Это я придумал, – с гордостью сообщил братец.
– Ты придумал?
– Да, я.
Августа смерила брата оценивающим взглядом:
– Ладно, Штирлиц, быстро умываться и спать.
На пороге ванной Данька оглянулся:
– А если ты обидела человека зря, ты извинишься?
– Много чести.
– Но он ведь ни в чем не виноват, а ты его зачем-то выгнала и обозвала.
– Значит, так ему и надо. Нечего таких друзей заводить, от которых одни неприятности.
– Они дружат двадцать лет, – поделился добытыми сведениями Данька, – и из-за тебя первый раз поссорились.
– Мойся уже, – совсем другим тоном велела Августа и отвернулась, пряча от Даньки дурацкую, глупейшую улыбку.
Первая половина дня у Шутихина оказалась свободна, и в полном одиночестве он спал в собственной постели, что было весьма неосмотрительно, учитывая последующие события.
Разбудил Витасика требовательный звонок в дверь.
Витасик сразу смекнул, что открывать не стоит.
Пока начинающий алкаш прикидывал, каковы его шансы отсидеться, звонок троекратно повторился, так что было совершенно очевидно: рано или поздно открыть придется.
Что за люди такие непонятливые? Страдая от похмелья, Витасик разлепил веки и тут же вынужден был со стоном их закрыть.
Звонок уже трезвонил без пауз, создавалось впечатление, что кнопку вдавили навсегда, замкнули цепь подручными средствами – спичкой или канцелярской скрепкой.
Кряхтя и постанывая, Витасик осторожно сел в постели и потрогал голову. Боль из тупой превратилась в стреляющую. Чтоб он еще раз вот так напился… Да никогда в жизни.
Витасик обвел комнату мутным взглядом в поисках того, на чем можно поклясться. Ничего библейского в его окружении не водилось, но взгляд наткнулся на фотографию родителей, которые со стены с печальным укором взирали на непутевое чадо. Поклясться родителями?
Витасик заранее почувствовал себя клятвопреступником и поежился. Ну их в баню, все эти клятвы.
Спятивший звонок заставил Шутихина выползти в прихожую.
– Кто? – прошелестел он сухим ртом. Заглянуть в глазок мешала резь в глазах.
– Я, – отозвался гость. Ясен пень – Мотька Степура.
Какое-то шестое чувство, подозрительно похожее на голос разума, подсказывало Витасику, что впускать друга не стоит, но руки с разумом не дружили, действовали сами по себе и уже поворачивали замок.
Неожиданно дверь вырвалась из-под контроля, полетела навстречу и приложила Витасика по лбу. На ногах Шутихин и так держался еле-еле, а от удара вообще завалился под вешалку, собравшую на себя барахло всех сезонов, и зарылся под каким-то межсезонным френчем.
– Только не по лицу! – истерично взвизгнул Витасик.
Было от чего впасть в истерику.
Тот самый Мотька Степура, с которым они лишились девственности в одном году, в одном пионерском лагере (не исключено, что с одной и той же вожатой), с которым оприходовали не одну бочку вина и выкурили не один центнер сигарет, – этот самый Мотька Степура был явно в бешенстве и наводил ужас.
– Что ты ей сказал? – Мотя выдернул из кучи тряпья зеленого от похмелья и страха Витасика и потащил
