казалось бы, ничего особенного они из себя не представляли, но какое-то смутное чувство закопошилось в Муськином сознании. Разглядывая карточки не особенно внимательно, Муська отделяла старинные от просто старых, как вдруг рука ее дернулась, возвращая к глазам очередной картонный прямоугольничек. На этой небольшой фотографии были запечатлены две улыбающиеся маленькие девочки. Одна из них — та же, круглоглазая, что и на всех предыдущих фотокарточках. Только тут она была особенно нарядно одета и красиво причесана. А вот другая… Худенькая и бледная, с прозрачными глазами, длинными светлыми волосами, она была словно ангел с рождественской открытки, а за спиной у нее виднелись настоящие ангельские крылья…
В глубоком волнении Муська вскочила из-за стола и заметалась на своих законных шестнадцати метрах, заваленных по углам разным хламом. Наконец она остановилась, в попытке сосредоточиться и придать поискам нужное направление. Помедлив минуту, Муська бросилась к колченогой тумбочке, стоящей у окна, и, порывшись в ее недрах, извлекла из самых глубин еще один картонный прямоугольник. Сев снова за стол, Муська положила обе картонки рядом. Сомнений не было. Они были идентичны. Правда, фото из чемоданчика сохранило свой первозданный вид, а фото из Муськиной тумбочки было пожелтевшим и изрядно засиженным мухами, но девочки на них были, безусловно, одни и те же.
Несколько минут сидела Муська как громом пораженная. Затем взяла свеженайденное фото и стала вертеть его в руках, внимательно разглядывая. На обороте неровным детским почерком было написано: «Нюточка Коробина и Мадя».
А что написано было на ее собственной фотографии, Муська с детства помнила: «Актрiса Магдалiна Дали и Аннета фон Кортц. 1916 годъ, январь». Красиво и с претензией.
Военный инженер Николай Александрович фон Кортц удрученно и неподвижно сидел у стола в своей роскошно обставленной библиотеке, служившей ему и рабочим кабинетом. Снова и снова прокручивал он в мыслях давешний разговор с женой. «А ведь права… Права! Боже ты мой, но как решиться мне, как… Это же немыслимо! Предать память предков… отказаться… Ох, Боже, помоги!» Николай Александрович жену любил безумно и страшно боялся ее гнева. Вспоминал каждый раз, что не вышла она замуж за богатого и блестящего графа Томина, а предпочла его, молодого, но подающего надежды на большую карьеру. «Не оправдал! Погубил!» — терзал себя вновь и вновь бедный Николай Александрович. В последнее время в такие моменты он всегда вспоминал слова государя императора, выпорхнувшие как-то за пределы семейного круга и облетевшие в момент всю столицу: «Лучше один Распутин, чем десять скандалов с императрицей в день». Прогрессивная общественность тогда пришла в полное негодование. И без того только и судачили о «старце» Распутине и императрице Алекс, весьма притом недвусмысленно. Поговаривать тогда начали и о безмерной мягкотелости самодержца. А Николай Александрович прекрасно понимал чувства своего царственного тезки. Скандалы и ему были столь невыносимы, что он был готов выполнить самые нелепые требования, признать любую несуществующую вину свою, лишь бы прекратились упреки и слезы, доводившие саму возмутительницу спокойствия до нервной горячки.
Вот и теперь, когда семейный доктор уехал, выпив чаю, а Ольга Алексеевна забылась тяжелым сном, присматриваемая сиделкой, Николай Александрович вновь и вновь переживал из-за размолвки, произошедшей между ними этим вечером.
Как заведенный он ходил по кабинету, запутавшись в дыму выкуренных сигарет, будто неведомая глубинная рыба в мутной толще вод. Когда же первый луч зари сверкнул на позолоченном шпиле крепости, Николай Александрович присел к столу, почти недрожащей рукой придвинул к себе чернильницу, взял гербовую бумагу и, аккуратно обмакнув перо, вывел изящным своим почерком: «В Канцелярiю Его Императорского Величества по принятiю прошенiй на Высочайшее Имя приносимых. Прошенiе…»
Папеньку в последние дни — не узнать. Ходит печальный, чем-то озабочен и как будто испуган. Наверное, из-за маменьки. Она опять больна, приезжал доктор, сказал: «Нервы, нужно ее беречь! У вашей супруги тонкая душевная организация!» Дома все ходят на цыпочках и говорят вполголоса.
А сегодня папенька пришел внезапно радостный, маменьку обнял и говорит: «Дорогая, все уже позади, я поступил так, как вы хотели, я получил высочайшее соизволение от государя императора на перемену фамилии, о чем сегодня утром и пришло письменное уведомление! И я нашел для нас хорошее дворянское имя, не имеющее наследников, — Коробины».
Повисает зловещая тишина. А потом маменькин, абсолютно металлический, голос произносит: «Ко- ро-би-ны?? То есть вы хотите сказать, друг мой, что мне теперь по гроб жизни именоваться Ко-ро-би- ной???»
Папенька в смятении оправдывается: «Но, Лелечка, это старинная дворянская фамилия, еще при Иване Грозном. И потом, ты же сама говорила, что нужно соблюсти первую букву, чтобы не менять монограммы на белье и посуде!»
Далее слышится звук падающего стула, сдавленные рыдания, виноватое бормотание и удаляющиеся, под шелест платья, торопливые шаги. Ну понятно: маменька — в спальню и плакать, папенька — на коленях стоять весь вечер и утешать. Последний вскрик: «За что мне, Господи!», затем хлопает дверь в глубине квартиры, еще мгновение — и воцаряется мирная тишина.
Нюта, сидя в своей комнатке, пытается поразмыслить над услышанным.
«Странно, ей-богу, — думает она. — И вправду, зачем менять такую родную и любимую фамилию „фон Кортц“ на неизвестных никому „Коробиных“?»
Вот у артистов, например, бывают придуманные имена — «псевдонимы», как у Магдалины. Но не станет же папенька на подмостках играть? А уж о маменьке и говорить нечего. Тогда зачем? Зачем?
Вот была бы здесь Мадя — она бы точно разобралась, что к чему! Она хоть и маленькая, но такая умная и все знает. Нюта вытаскивает спрятанную между книгами на полке фотокарточку и улыбаясь рассматривает ее. На матовой бумаге — две девочки: она сама и актриса Магдалина, в костюме рождественского ангелочка.
Тогдашняя скандальная история с фотокарточкой на удивление легко сошла Нюточке с рук.
Ожидая от маменьки самого сурового приговора — например, целый день стоять коленками на горохе в темном чулане, а потом неделю сидеть без сладкого, — Нюта укрепилась духом и приготовилась встретить кару достойно. Но ночью был вызван к маменьке домашний доктор, поставивший привычный уже диагноз «нервная горячка» и порекомендовавший немедленно отправить страдалицу в путешествие на лечебные воды. Утром же спешно приобретались билеты на поезд в целебный курорт Минеральные Воды, новые наряды и драгоценности, без которых на курорте нельзя появиться ни в коем случае. И уже к вечеру папенька повез любимую жену на вокзал, провожать. Поэтому Нютина возмутительная выходка прошла без внимания, вроде как все и забыли о ней в суете. А через некоторое время горничная Томиных, милая Дарьюшка, передала Нюте через няню Кору маленький картонный прямоугольничек, на котором были запечатлены она сама и Магдалина. Понятно, что усатый болтливый француз прислал все карточки Томиным, а их матушка — добрейшая и веселая София Владимировна — не забыла передать Нюте ее портрет. Вольное житье, особенно у младшеньких, в доме князей Томиных! Одна только гранд-маман иной раз забранится, да и то — умней будь, под руку не лезь, коли она вечером в столовой пасьянсы раскладывает!
А если подсмотреть, когда она одна в креслах задумчивая сидит, и если чинно так, потупив глазки подойти и в глубоком реверансе присесть, то не только по голове погладит старая Анна Ильинична, но и к руке допустит, а под настроение может рассказать немало интересных историй.
Особенно нравятся Нюте рассказы о жизни молодой Анны Ильиничны — Аннушки — и ее сестрицы в пансионе Института благородных девиц. Сестра Аннушки, ныне уже покойная, в молодости веселая хохотушка-«пышечка» Лидуша, очень страдала от того, что в пансионе ужин заканчивался рано, в семь часов. А далее надлежало благородным девицам блюсти фигуру и укреплять силу воли, дожидаясь утренней трапезы. И благородные девицы крепились из последних сил. Кто угодно, но только не Лидуша, ежедневно к вечеру разражавшаяся нервным и голодным плачем, на потеху ехидным товаркам. Наконец, Аннушке, старшей сестре, надоели насмешки окружающих, которые стали доставаться и ей. Не имея возможности приструнить капризную родственницу, она нажаловалась матушке, будучи дома на выходных. Надо сказать, что матушка их поступила весьма мудро: она не стала ругать ни одну, ни другую дочь, а просто пришила к широкой Лидушиной зеленой форменной юбке изнутри два весьма объемных потайных кармана. И с этих
