последний ведь курс остался… Ну, а потом уже и не думалось, а только казалось.
Наконец, пьяный сон сморил Муську. Укладываясь поудобнее головой на стол, она надеялась, что назавтра отпустят ее воспоминания, потому как борьба с жестоким похмельем — лучшее лекарство от душевных страданий. Последняя мысль мелькнула в ее голове, вызвав недоумение: «Почему же вторая девочка на фотографиях именована по-разному: то фон Корц, то Коробина? Эх, да тут без добавки горючего разве разберешься?»
И Муська беспокойно засопела во сне.
Колокольчик в прихожей затренькал неожиданно и радостно. Давненько гости не приходили в дом! И Нюта с восторгом бежит к дверям, обгоняя горничную. На пороге — тетя Наташа, Таточка, как зовут ее в семье: двоюродная сестра папеньки, младшая и любимая. Нюта обожает веселую Таточку, тем более что та никогда без гостинцев не приходит. Вот и сегодня, улыбнувшись, она прямо с порога вручает Нюте красиво упакованную коробочку — не иначе марципаны из знаменитой немецкой лавки, что на углу Гороховой и Мойки. Таточка наклоняется и целует племянницу — губы ее неожиданно сухи, движения порывисты. На бледном лице выделяются огромные тревожные глаза. Спокойную Таточку просто не узнать! Да что же такое со всеми происходит-то? А тетя Наташа тем временем снимает пальто и, потрепав Нюту по щеке, устремляется по коридору в гостиную, где сидят и беседуют о своем взрослые. Нюточка спешит следом.
Тетя Наташа сдерживает себя у входа в гостиную, проводит рукой по гладкой прическе, словно ищет выбившийся волос, и наконец входит. Маменька светски улыбается. Папенька поднимается навстречу, пытается целовать щеки, руки, но Таточка как-то невзначай отстраняется и, держа брата на расстоянии вытянутых рук, глядит пристально и внимательно в его глаза.
— Поздравить вас, братец, я слышала, можно? — произносит она очень ровным и каким-то бесцветным голосом. — Получили высочайшее соизволение?
— Наташенька, голубушка! — папенька смущенно улыбается. — Уже узнала? Откуда? Я ведь сюрприз готовил, никому не говорил! Вдруг бы и сорвалось?
— А если бы сорвалось, то что? — тетя Наташа напряженно всматривается в папенькино лицо. Под ее взглядом он все больше тушуется и, в смятении потирая руки, говорит: «Ну, Таточка, голубушка, ты же сама знаешь, как война все повернула! Не я один, а многие соплеменники наши меняют фамилии… Чтобы показать, что мы не остаемся равнодушными и что мы не на стороне немецкого противника… Из патриотизма, так сказать, от преданности престолу русскому, государю императору нашему…»
Звон пощечины прерывает его сбивчивую речь.
— Лубочный ура-патриот — вот кто ты! Трус и негодяй!! — не выдерживает Таточка.
Но тут с кресла вскакивает маменька и шипящим змеиным голосом произносит: «А вы, Натали, значит, желаете семью любимого братца в жертву вашей лубочной справедливости принести? Нас же могли перебить всех, как крыс, только из-за одной вашей глупой приставки „фон“!»
— Лучше быть мертвыми фон Кортцами, чем подлецами Ко-робиными! — выкрикивает Наташа и пулей вылетает из гостиной, мимо торчащей в углу Нюты; не дожидаясь горничной, хватает пальто и выносится на улицу, прочь. Дверь захлопывается с треском, и повисает тягостная тишина. Папенька медленно опускается в кресло и обхватывает голову руками. Он сидит тихо-тихо, только плечи его мелко трясутся. Нюта не решается двинуться с места, чтобы не выдать своего присутствия. И даже маменька не смеет нарушить этого молчания, только все сильнее раскачивается в венской качалке, гордо выпрямив спину до самого неестественного состояния.
Мрачнее обычного нависли крепостные стены, а еще недавно зеленые скверики у крылечек чернеют обгоревшими остовами некогда пышных кустов. Скучнооо! Гулять так и не пускают, боятся чего-то. Да и погода не радует, тучи нависли угрожающе, ветер воет и по ночам — страшно. Нюточка уложила кукол спать и залезла на подоконник: хоть в окно посмотреть. Но кругом — темень, ни огонька, будто все вымерло! Слышала вчера, как взрослые шептались о телеграмме, доставленной из Думы в императорский дворец.
«В столице анархия. Правительство парализовано. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно».
И как будто император, ознакомившись с этой телеграммой, сказал министру двора: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать!»
Все ждут чего-то, только непонятно, чего…
И когда ж она кончится, наконец, — эта «леворюция!»
«На мой взгляд — это Литература в лучших традициях».
Закон непротиворечия
«Закон непротиворечия — закон логики, который гласит, что два противоречащих друг другу суждения не могут быть оба истинными.»
Сегодня мне приснилась моя бабушка. Как наяву, я бежала к ней по деревенской дороге. Нет, бабушка моя никогда не была деревенской жительницей, просто каждое лето уезжала отдыхать в деревню — в одну и ту же, в один и тот же дом. Там были две песчаные (а еще раньше — глиняные) дороги, вокруг лес и рядом — озеро. А домишко — развалюшка такая деревянная с примастряченным позже крылечком, с палисадничком, где все сплошь бурьяном заросло, а у забора — береза и рябина.
И вот бегу я к бабушке, за руку с какой-то деревенской подружкой, и так мне радостно, и сердце прям щемит, что бабушку сейчас увижу, и слезы наворачиваются. Бегу и думаю: «Надо все же чаще к бабушке приезжать». Подбежала, увидела ее на крылечке: как всегда, не сидит без дела, грибы чистит или яблоки. А во дворе доски еще какие-то лежат, и мы прямо через них бросились друг к другу. А я перепрыгиваю через них и думаю: «Ой, сейчас споткнется она и упадет».
Обнялись мы крепко-крепко и заплакали вместе, а я и думаю: «Раньше так сентиментально не плакала, видно — возраст уже…» И вот так, во сне, как наяву, будто я и вправду бабушку свою любимую, светлого ангела, обнимаю — и отпускать не хочется.
А потом она пошла чайник ставить, а я по комнатке прошлась. У нее, как всегда, уютно, прибрано, газетки, журнальчики. И я зову ее: «Бабушка!» А она не слышит. «Бааа!!» Она не слышит: была под старость глуховата, а тут, думаю, совсем уже плохо со слухом. Так мне совестно стало — нужно, думаю, чаще навещать бабушку.
— Как дела? Как живешь, бабулечка? — спрашиваю я у нее гр омко — громко.
Но ответ не успела услышать: проснулась — и плачу…
Верховодила всеми, конечно, Ленка. В грязном, коротюсеньком платьице, застиранном до того, что цветочки на нем уже были черт знает какого цвета. Дополняли наряд сандальки на босу ногу и невероятно серые трусишки, при каждом движении вылезавшие из-под платья. Говорила она безапелляционно и знала такие выраженьица, что остальные ребятишки могли только догадываться об их значении. И уважительно слушали. Ленка жила на первом этаже старинного дома, а окна ее выходили в скверик, где ежедневно выгуливалась малышня. И в этом тоже было Ленкино преимущество: она знала все про всех и обо всем. Могла, например, сидеть на окне, неприступная и гордая, и не отзываться на просьбы быть третьей в «хали-хало». Скверик был маленький, один из старых ленинградских сквериков с низкорослыми вязами,
