подобострастие вызывало у немцев лояльное к себе отношение. Удивительно быстро осваивался немецкий язык. Трудности, возникавшие в период службы в Красной армии, как-то сами собой разрешались у немцев. Ровно и независимо держались по отношению к немцам только белорусы и русские, которые так и не заслужили их расположения. Я вовсе не хочу наводить тень своим субъективным взглядом на отношения советских людей к немцам, незаслуженно укорять их, просто полагаюсь на свой долголетний опыт жизни в Германии, — свидетельствую свои личные впечатления и вывод, к которому пришел.
Немцы очень быстро создали национальные военные формирования из представителей многих малых народов и с большим трудом, уже в условиях надвигающейся катастрофы, решились на формирование РОА.
Эти размышления навеяли воспоминания — я вспомнил одного из своих погодков, русского паренька, родившегося и выросшего в Узбекистане. Его плутоватые глаза и улыбка привлекали постоянное внимание окружающих, особенно, когда он что-либо рассказывал.
Колька Паршин обладал способностью копировать людей. Жизнь в Узбекистане среди местных жителей позволила ему усвоить диалект узбеков, плохо говорящих по-русски. Когда он рассказывал политические или бытовые анекдоты, копируя местных жителей, трудно было удержаться от смеха и слез.
Вот один из анекдотов, несколько примитивный, но достаточно образный о сути местного колхозного руководителя.
На колхозном собрании выступает председатель и на русско-узбекском диалекте докладывает собранию об успехах колхоза. Вся речь — мастерски скопированная, не позволяет равнодушно слушать ее, прерывается взрывами хохота и заканчивается здравицей в адрес руководства республики (что характерно для местных руководителей), а затем властей союзных:
— Да здрастит сабетски ибласт, да здрастит табарищ Ахынбабаев, табарищ Исталин, Малатав, Каганавич, Рикав… тьфу… твая мат, — чужой попал!
И, несмотря на безысходное положение, голодных и одуревших от непосильной работы пленных, слова Кольки растворялись в дружных репликах и смехе. Смех этот не только не разобщал людей, а наоборот сплачивал и объединял.
Он мастерски изображал узбеков-симулянтов, уклоняющихся от мобилизации и службы в армии. В такие минуты он и вправду походил на эпилептика — закатывал глаза, валился на пол и начинал биться в конвульсиях. Потом садился на колени и, обращаясь к воображаемому начальнику, говорил:
— Табарищ, киминдар! Минэ чашка (т. е. моя шашка) джарджавела, на выдерга не идет (заржавела, не выдергивается), отпусты минэ домой, началник!
Когда же они попадали на службу к немцам, в национальные формирования, они очень хорошо понимали, что это не Советская армия, быстро осваивали все премудрости армейской службы. И поскольку речь зашла о национальных формированиях, хочу остановиться еще и на Русской освободительной армии (РОА).
Летом 1943 года в Германии появилась фигура советского генерала Власова, обратившегося к русским военнопленным с призывом поддержать формирование РОА. Мне, простому военнопленному, трудно было судить о том, на какой основе договаривались обе стороны. Так как Власов выступал против существующего в Советском Союзе режима, он, естественно, стал предателем. Руководство Вермахта не договорилось с Власовым об организации русской армии в 1943 году. Только летом 1944 года, когда положение немцев на Восточном фронте стало критическим, стороны пришли к взаимопониманию и соглашению. Власов обратился к русским военнопленным от имени комитета освобождения народов России. Власовскому движению была придана политическая национальная окраска. Национальная окраска этих военных формирований позволила Власову собрать под свои знамена русских военнопленных, пришедших в эту армию с благородной, как многим казалось тогда, целью освободить Россию от сталинского режима и Советской власти.
Наши историки определили Власова в число предателей. На фоне взятых в плен других советских генералов, которым немцы предлагали сотрудничество (генералы Лукин, Прохоров, Карбышев) деятельность Власова, действительно, выглядела таковой. Но я не забыл и того, что говорили о нем в военнопленных лагерях: для одних он был предателем Родины, но другие видели в нем человека, спасшего от голода и смерти сотни тысяч пленных, — тех, от кого, как от потенциальных предателей, отказался Сталин.
Допускаю, что среди власовцев были люди убежденные, верившие в великое предназначение РОА, как армии, освобождающей Россию от коммунизма, но основная масса, какую я видел в лагерях и понимал ее настроения, она в армии Власова видела свое избавление от рабства в лагерях и медленного умирания от голода и непосильного труда.
Были слухи, что мундир немецкого генерала позволял Власову не только командовать РОА, но и строго штрафовать немцев за оскорбление чести и достоинств русских солдат и офицеров из РОА. Это поднимало его авторитет среди военнопленных.
Если говорить о моем отношении к Власову, то оно не имело четко выраженной оценки, и объясняю я это тем, что фигура его находилась далеко от пленных, была овеяна различными слухами, былями и небылицами, и отличить в них правду от домыслов было тяжело. Любой режим всегда старается выставить своих противников в худшем виде, — в нашем обществе это было принято за норму, поэтому я с недоверием отношусь к таким характеристикам наших писателей и журналистов. В наших представлениях любой предатель, и Власов в том числе, должен быть носителем всего аморального и преступного. Сам факт вступления пленных в РОА с целью участия в военных действиях и с оружием в руках против своих соотечественников рассматривался как предательство. И, несмотря на то, что у самого было положение не лучше, я осуждал тех, кто из военнопленных лагерей уходил под знамена русского освободительного движения.
Жизнь в плену подчинялась своим законам. За многие месяцы не запомнил ни одной фамилии — сегодня жив, а завтра — нет, только был в Первомайске, а через день-другой с этапом ушел неизвестно куда. Не было постоянства, чтобы с кем-то сблизиться, подружиться. Только в стационарных лагерях Германии условия позволяли находить такие связи, на оккупированной территории это было исключено.
В Германии военнопленные обслуживали постоянные объекты, и изменения в лагерях происходили за счет умерших пленных или «штрафников». Каждый жил своими заботами, о дне грядущем и главной заповедью было правило — «ты умри сегодня, а я завтра».
Пленных увозили в Германию для использования на тяжелых работах и предоставления армии своей рабочей силы. Если секретные объекты требовали сохранения тайны — пленных просто уничтожали. Немцы хорошо понимали, что пленные для Сталина — предатели. Спрашивать за их уничтожение ни сейчас, ни после никто не будет — поэтому создавались благоприятные условия для лагерей смерти и уничтожения миллионов людей.
Откуда же взялся этот безумный «кураж», где кроются его истоки? Почему цивилизованная немецкая нация, с величайшими достижениями культуры и гуманизма, в годы войны предстала оголтелой ордой, попирающей человеческие законы, продемонстрировавшей миру все виды насилия, беззакония и безнаказанности?
Ответ на этот вопрос однозначен.
Режим, пришедший в Германию в апреле 1933 года, стал той благоприятной средой, на которой буйным цветом расцвел фашизм и его злодеяния.
Власовцы принимали участие в боях при отражении десантной операции союзников на атлантическом побережье в Нормандии (второй фронт), а позднее на Восточном фронте, где оказывали упорное сопротивление наступающим советским частям, зная заранее вынесенный приговор.
Двенадцать лет просуществовал национал-социализм, но как велики были последствия — его чудовищные злодеяния и страшные жертвы.
Аппарат насилия гитлеровского рейха был сформирован в своей основе из людей шатких моральных устоев, для которых бесчинства, погромы, надругательства, грабежи были в порядке вещей. Люди эти
