В одной из наших центральных газет (где-то в восьмидесятые годы) мне попалась публикация на эту тему. Там приводились подробности о сфабрикованном «деле» Щирова и указывались мотивы, которые легли в его основу. Находясь на службе в Закавказье, он якобы нарушил воздушное пространство одного южного государства, и это ему было вменено в качестве обвинения.
Так или иначе, за измену Родине он получил максимальный срок (десять лет, замененные потом на двадцать пять) и особое предписание ГУЛАГовскому начальству: «использовать только на самых тяжелых работах». Расчет был прост. Довести человека до состояния крайней дистрофии, а затем списать по литеру «В», навсегда спрятав концы преступления.
Но свет не без добрых людей. Когда Щиров попал на шахту № 8 и его должны были «списать» на общие работы, нашлись люди, которые помогли устроить невинно пострадавшего человека в один из жилых бараков дневальным. До последних дней моего пребывания в Воркуте он находился в 9-м лаготделении. Я видел его тогда в клубном бараке во время репетиций художественной самодеятельности. Вернувшемуся в духовой оркестр музыканту пришлось вспомнить молодость и свое прошлое увлечение музыкой.
Из этой же газеты я узнал и о скорой после расстрела Берии реабилитации Щирова. Там же было сообщение о смерти — он прожил после освобождения около года. В таких случаях обычно говорят: «все хорошо, что хорошо кончается». И если бы не скоропостижная смерть его, можно было бы сказать, что зло наказано и справедливость восторжествовала. Однако коварный удар оказался слишком сильным — надорвавшееся сердце не выдержало испытаний.
В бараке АТП было две половины: одна для руководства, вторая — для прочих. Я жил во второй. Моя вагонка находилась в середине секции. Спал наверху. Мне никогда не приходила мысль сменить верхние нары на нижние — большая часть времени проходила в конторе. Вагонки, рассчитанные на четырех, были заняты не всегда. По ночам они кое-где пустовали.
Подо мной спал молодой еврей-западник, по фамилии Спивак. Он до ареста окончил филологический факультет Черновицкого университета. Спивак гордился достигнутым и при случае напоминал об этом соседям. Зная себе «цену», Мишка часто вступал в споры по разным вопросам, желая удивить оппонентов университетской образованностью.
Однажды в очередном споре он так отчаянно доказывал свою правоту, что спорщики решили проучить его. На листке бумаги печатными буквами написали известное четверостишие-эпиграмму и, пока Мишка спал, повесили ее на вагонке, рядом с табличкой «Спивак».
Меткое стихотворение точно попадало в цель, этого они и добивались:
Прошло много лет, а случай с эпиграммой остался в памяти. Это был наглядный пример, подтверждавший слова: «Глупость — дар Божий, но не следует им злоупотреблять», и далее: «Вообще природа редко одаряет людей даром Божим, но на этот дар она, похоже, не поскупилась».
О другом соседе, Сергее Филипповском, я сохранил иные воспоминания.
Я познакомился с ним почти одновременно, и поэтому такой заметной была разница между ними. С Сережей меня связывала общность взглядов и интересов. Я был чуть старше, но практические знания и его горняцкая профессия, которую ему выбрала в Воркуте вузовская подготовка оставляли лидерство за ним. Меня поражали его работоспособность и целеустремленность.
Он родился в Москве, в интеллигентной семье. Положение родителей обеспечивало ему блага, продвижение наверх, достойное место в обществе. И родители возлагали надежды на его способности, карьеру и высокое положение в будущем. Судьба однако распорядилась по-своему. Сережа выбрал свой путь — Военно-морское инженерное училище в Ленинграде. На третьем курсе был арестован, осужден и отправлен в Воркуту.
Отец, генерал-лейтенант Филипповский, прожил необычную жизнь до того, как стал преподавателем Военной академии. Он закончил два высших учебных заведения — гражданское и военное. Несколько лет служил в качестве военного атташе в странах Юго-Восточной Азии. В годы нашего знакомства (это было начало пятидесятых годов) отец все еще работал в академии, мать преподавала математику в вузе.
Мне была неизвестна причина ареста Сережи. Хотелось узнать об этом с его слов. Из коротких сведений, рассказанных им об училище, я понял, что ему было предъявлено обвинение в измене Родине за принадлежность к нелегально существовавшей в училище организации «истинных ленинцев». Программа предусматривала изменение государственного строя и смену политического руководства. Получил он за это максимальный срок (в ту пору — 10 лет ИТЛ) в лагерях на Крайнем Севере.
Он оказался в Воркуте. Полученное инженерное образование позволило работать в маркшейдерском бюро, а условия жизни в лагере — продолжить образование. Он хотел закончить программу физико- математического факультета. Ему помогала мать. Она посылала много специальной, учебной и прочей литературы. Не помню его в праздном времяпрепровождении.
Материальная поддержка родителей обеспечивала достаток. Не испытывая нужды в хлебе насущном, он чувствовал себя в лагере увереннее других. В посылках были вещи, продукты, учебники, книги, папиросы и табак «Золотое руно», «Герцеговина флор», которые и на гражданке доступны были немногим.
Обработанные медом табачные листья наполняли барак приторно дурманящим запахом, оставляя сладковатый привкус меда во рту. Приобщиться к обстановке его прошлой жизни было приятно и окружающим.
Он переписывался с матерью. Письма получал на адрес вольнонаемных, с которыми работал на шахте и которым доверял. Он был в курсе происходящего в Москве. Мне он рассказал о разногласиях с отцом. Разные подходы и оценка действительности развели их, каждый поступал, как он считал нужным. Мать так и не смогла примирить их. Когда Сережу арестовали, она просила у мужа-генерала содействия и помощи. Он добился приема у наркома внутренних дел. Абакумов выслушал его, но просьбу отклонил. И еще предупредил Филипповского: более не беспокоить, так что дальнейшая судьба Сергея была решена.
Я же по наивности думал, что высокое положение Сережиного отца поможет ему достигнуть желаемого. В те времена на помощь не рассчитывали даже самые высокопоставленные деятели государства. Много лет спустя мне стало известно, что, например, даже Молотов и Калинин смирились с участью опальных жен своих и долгие годы ожидали милости вождя на их освобождение.
Расстался я с Сергеем в сентябре 1952 года (очень сожалею, что после освобождения я не сделал попыток найти его в Москве).
По вызову в Красноярской тюрьме
В сентябре 1952 года по наряду Москвы меня отправили за пределы Воркутлага. Куда и зачем; в тюрьму или лагерь; надолго ли, вернусь ли обратно; что ожидает там? Бог знает…
После второго постановления Особого совещания у меня не было больше иллюзий, и я не тешил себя надеждой на освобождение. От срока, полученного в 50-м, прошло всего два года, а оставалось еще восемь.
Зима пришла рано. Дорога к пересылке уже подмерзла и не успела принять снежный покров после недолгого лета. Снежную круговерть подхватывал ветер и уносил в серую мглу скоротечного дня. На душе тревожно и уныло. Опять этап в «Столыпине», и неприятные ассоциации, ничего доброго не сулящие. Предчувствия меня не обманули — дорога после Кирова пошла в сторону от центра: нас везли на Восток.
