— Тьфу! Тьфу! Поганая, продажная, обкрутила ангела нашего; глаза ей выцарапала бы, пакостнице, — почти задыхалась Аграфена Андреевна, и даже села на лавку от злого волнения.
— И чем приворожила она, в рассуждение я взять не могу, — продолжал кучер, с тайным удовольствием растравляя раны Аграфены Андреевны. — Так, маленькая, чернявенькая, только глаза и видно,[49] ровно пятаки медные. Шляпки каждый день новые, огород огородом, а куда уж ей против нашей-то павы Анны Павловны, под локоток ей не годится. И скажите, пожалуйста, что в ней замечательного? А уж карактер, можно чести приписать, дьявольский. Иной раз ревмя ревет от злости, перчатки искусает, зонтиком мне всю спину протолкала. «Какой ты, Александр, противный, — кричит, — ведь опоздаем, опоздаем, тогда не жить мне лучше». Ровно полоумная. Ох, грехи наши! А на чай здорово дает, видно, что не свои, — так десятками и дарит.
— Паскуда! — прошипела Аграфена Андреевна. — Ну, да уж подожди! Ты, Сашенька, подмечай, блюди, Сашенька, блюди.
— Да я и то. Только разобрать у них ничего невозможно. То ругаются: «Убью!» — она кричит, а потом опять целуются. Ну, подите будить, Аграфена Андреевна, как бы не запоздать.
— Иду, иду, в полчаса справимся. Так ты блюди. Поганая, прости, Господи!
Аграфена Андреевна смахнула слезы с глаз концом платка и пошла к дому, где в темных окнах скупо мелькали ранние свечи.
Внесенной Аграфеной Андреевной свечой едва-едва осветилась глубокая комната, служившая Ксенофонту Алексеевичу и кабинетом, и спальней, и почти единственным приютом, в который никто без крайней нужды не смел вступать.
Тусклый луч света поиграл на Аполлоне, нагота которого все еще смущала Аграфену Андреевну, перешел на Антиноя,{8} осветил у самого дивана низко повешенную Клеопатру с аспидом Микель-Анджело,{9} и, наконец, ударил в глаза спящему, который проснулся быстро и, сразу овладев своими мыслями, заговорил чистым, не сонным голосом.
— Письма, няня, не приносили? Пошлите Якова сейчас же на Басманную. Велите разбудить и немедленно дать ответ. Если будет телефон, — я буду через час.
«Лба не перекрестил, а уж к метресске», — подумала, но не посмела сказать Аграфена Андреевна и неодобрительно зашмыгала туфлями из комнаты.
Впрочем, относительно лба Аграфена Андреевна ошибалась. Полуярков, быстро одевшись, освежил лицо кельнским одеколоном, так же решительно и точно, как он делал все, отдернул занавеску, скрывавшую в углу целый иконостас старого, прекрасного письма ликов, и стал молиться, шевеля богато расшитой лестовкой,{10} упруго падая на колени, не сгибая строптивого своего стана, туго обтянутого черным, безукоризненно сшитым сюртуком.{11}
Помолившись и загнув очередное житие красной лентой в толстой Четьи-Минее,{12} Полуярков подошел к большому письменному столу, заложенному в образцовом порядке книгами, папками с бумагами, изысканными письменными принадлежностями.
Справившись с часами, узнал, что до отъезда оставалось еще более десяти минут, зажег свечи под синими абажурами, сел в высокое деревянное с прямой спинкой кресло и стал продолжать на запятой вчера оставленный новый свой роман.
Даже перед самим собой не хотел он ни одним жестом, ни одним взглядом выдать волнение. Встав за минуту до половины седьмого, Полуярков поймал себя на несколько более быстром тоне, чем всегда, и, нарочно вернувшись обратно к столу, написал маленькую записку секретарю; которую все равно раньше его возвращения не поспали бы.
Затем он спокойно и твердо прошел по темным привычным комнатам.
Александр уже ждал, и Полуярков сел в сани, не запахивая шубы, тронул его перчаткой по плечу.
— На Николаевский.{13} Ждать меня не будете и поедете на Басманную.
— Слушаюсь… Только Анна Павловна…
— Поезжайте! — не дал ему договорить Ксенофонт Алексеевич.
«Адмирал! Слова лишнего не скажет, прямой адмирал», — подумал Александр, лихо пуская шарахнувшихся в темноте лошадей по глубокому, не накатанному снегу.
Небо еще не серело. У вокзала пустынно, по-ночному, сверкали фонари, когда подъехал Ксенофонт Алексеевич. Он прошел прямо на платформу и быстро заходил взад и вперед, ожидая поезда, который опоздал. Вдруг сомнение, что приедет через несколько минут так давно и страстно ожидаемый Гавриилов,{14} зародилось в нем. Если бы мрачному, закутанному помощнику, дряхлому, зевающему жандарму, сонно переругивающимся носильщикам, ажитированной{15} барыне, не знающей, куда лучше положить свои кульки, — всем им была бы охота наблюдать Полуяркова, они без особой проницательности угадали бы в его порывистых движениях — ожидание влюбленного.
А между тем Ксенофонт Алексеевич ждал совершенно незнакомого человека, от которого получил всего два незначительных письма, известного ему одной небольшой картиной и больше ничем не знаменитого. Но так бывало с ним: вдруг, будто прорывая свою сдержанность, воспламенялся он чем- нибудь, и тогда казалось ему, что это самое главное, самое нужное…
Каких-то последних откровений и решений ждал Полуярков от приезда этого мало кому известного, начинающего, по-видимому, художника, картина которого уже несколько месяцев владела его душой.
Когда паровоз, изнемогающе вздыхая, уже показался из снежной темноты, Ксенофонт Алексеевич вдруг вспомнил, что он не имеет никаких знаков, чтобы узнать Гавриилова или быть узнанным им. Отчаяние на минуту охватило его. Ждать теперь хотя бы несколько часов казалось ему невозможным.
Быстро сообразив, что предпринять, и в ту же секунду погордившись своей воинской, как казалось ему, быстротой и удачностью решений, он подозвал носильщика и приказал:
— Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, человек. Пусть встанут у каждой двери и спрашивают, не господин ли Гавриилов. Если найдется, скажите, что Полуярков просит. Я буду в буфете.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — делая под козырек, бойко отвечал носильщик.
«Бляха № 199», — для чего-то запомнил Ксенофонт Алексеевич.
Несколько человек, особенно поспешных, проскочили к выходу раньше, чем выстроилась застава, собранная носильщиком, но Полуярков, внимательно осмотрев этих нескольких, — старушку с котомкой, солдата, чиновника в баках и горбатого монашка, заваленного огромными узлами, часть которых нес еще за ним молодой послушник, — ни в одном не заподозрил ожидаемого.
В буфете было шумно и душно. На высоких спинках красных диванов колыхались вызывающие шляпы ночных красавиц, спутники которых, после закрытия ресторанов, находили последний приют себе здесь.
Полуярков не обратил внимания на весь этот шум и так решительно постучал пепельницей по столику, что заснувший у стойки лакей моментально сорвался с места, как лунатик, покачиваясь, подошел к столику, не поднимая слипшихся глаз, выслушал заказ и немедля подал кофе и сухари.
Ксенофонт Алексеевич не отрывал глаз от двери. «Вот сейчас придет, — думал он. — Не может быть, не может быть, чтобы он не приехал».
Двери отворялись, хлопая блоками, входили господа, носильщики, жандармы, но Гавриилова не было.
Прошло уже десять, двенадцать, пятнадцать минут, уже не могло быть надежды, но Полуярков упрямо смотрел на дверь, как бы желая загипнотизировать кого-то.
Наконец № 199 разыскал его.
— Никого-с нет, ваше сиятельство. Платформу закрыли. Теперь до курьерского не будет.
— Ага. Ну, хорошо. Получите! — и, расплатившись за нетронутый кофе и с носильщиками, он медленно и спокойно пошел к выходу, все еще повторяя про себя: «Не может быть!»
