— Нет, мне хорошо! — и, помолчав, не оборачиваясь к Агатовой, Миша сказал: — Я люблю тебя.
Юлия Михайловна вздрогнула.
— Не нужно, милый, не нужно слов. От них страшно.
Казалось, эти первые слова любви не обрадовали ее, а испугали, и, прижавшись к углу гондолы, она молчала, как взволнованная первым признанием девочка.
На площади они купили апельсинов и роз.
— Какой странный и прекрасный город, — говорила Юлия Михайловна, когда они стояли уже у своего отеля.
— Обманный город, точно мираж, точно чудный и страшный сон. Перестаешь думать, что живешь, кажется, будто грезишь нежными опасными грезами.
Они поужинали в общем зале, разговаривая о каких-то пустяках, чокаясь маленькими стаканчиками, наполненными кровавым кьянти, и, уже кончив ужин, медлили уходить из опустевшего зала.
В коридоре они простились, и когда Миша уже повернул ключ, Юлия Михайловна сказала тихо:
— Может быть, ты придешь ко мне? — Она, казалось, не ждала ответа и быстро открыла дверь.
Миша зажег свечи (электричества не было в этом тихом старомодном отеле), вымылся тщательно, долго ходил по длинной узкой комнате. Зачем-то поставил свечи на комод и долго разглядывал свое лицо в небольшое тусклое зеркало.
Потом потушил свечи, постоял в темноте несколько минут и осторожно, на цыпочках прошел к двери.
В коридоре тускло горела одна лампочка, и вдруг почему-то вспомнился другой коридор, там в «Петропавловске», и это воспоминание не испугало, а какой-то веселой решимостью наполнило.
Юлия Михайловна стояла спиной к двери; когда медленно она обернулась, то с удивлением посмотрела на него.
— Что с тобой, как горят твои щеки, как блестят глаза.
— Я люблю тебя, — повторил во второй раз за этот вечер Миша.
Душным ароматом духов ударило в голову.
— Почему так пахнет? — спросил Миша, слегка даже покачнувшись, так кружилась голова.
— Я разлила духи, когда открывала чемодан.
Они стояли друг против друга, говорили о чем-то и, казалось, пьянели.
— Я открою окно, хочешь? — спрашивала Юлия Михайловна, слегка задыхаясь.
— Не нужно, так хорошо.
— Ты задохнешься, мой милый!
— Все равно, я люблю тебя.
Она протянула руки, вся белая в своем легком капоте. Ее руки, волосы, вся она, были пропитаны горьким, почти нестерпимым ароматом.
— Я знала, я знала, что ты проснешься, что ты придешь. Я ждала тебя, — шептала Юлия Михайловна.
Миша с какой-то особой остротой видел все, все понимал и вместе с тем не верил, что это он, что его охватила эта веселая, буйная радость.
Нарочно или нечаянно Юлия Михайловна толкнула стол, и со звоном покатился медный подсвечник.
— Вот, нам уже нельзя будет называться братом и сестрой, — с неожиданной шутливостью шепнула Агатова.
Они уже осмотрели все, что полагалось осмотреть; все переулки и площадки сделались знакомыми, уже слегка утомляла их эта приевшаяся красота площади Св. Марка, но они откладывали свой отъезд изо дня в день, точно боясь проснуться от этого душного венецианского сна. Уже больше двух недель жили они в Венеции.
Утром, когда Миша еще спал, Юлия Михайловна приходила к нему и бросала розы на подушку. Он просыпался уже с несколько мутной головой от благоухания.
Будто стараясь усыпить своего любовника, заставить его не думать ни о чем, Юлия Михайловна накупала целые пуки роз, мимозы, проливала флаконы духов на платье, на ковер, на диван; она душила Мишины волосы, руки, плащ, и когда они ходили по улицам, этот дурманящий аромат несли они с собой. Девочка, продающая кораллы на углу, всякий раз, когда они проходили мимо нее, громко фыркала, стараясь поглубже вдохнуть сладкий запах духов и цветов.
Точно облако окутывало Мишу, благоуханное, дурманящее облако. Он не работал, даже забыл думать о работе, не читал, не писал и не получал писем; даже когда осматривали галереи, он видел картины, одно название которых волновало его еще с детства, точно через закопченное стекло.
Только на Лидо ветер освежал ненадолго, но томно улыбалась Юлия Михайловна и, нагибаясь поцеловать руку, он уже вдыхал эту отраву благоуханий.
— Твои перчатки, — сказал он как-то, — напоминают мне перчатки великой Медичи,{64} которая отравляла своих врагов прекрасной парой тонких перчаток.
— О, я не отравлю тебя, не бойся. Ведь ты только и остался у меня в жизни, мой милый, нежный мальчик. Хотя, если бы… — она не договорила.
— Если бы я изменил тебе? — спросил Миша.
— Если бы я узнала, что ты предал меня… Но и тогда не тебя, нет, не тебя.
— Разве ты не веришь мне? — улыбнулся Миша.
— Твои глаза по-детски наивны и лживы. Я не знаю, не знаю и боюсь думать.{65} Если б ты только мог понять.
Она ласкала его, благоуханное облако окутывало их.
Наконец они решили ехать во Флоренцию.
Когда портье уже понес вещи в гондолу, Юлия Михайловна в последний раз осмотрела комнату. Она уже была в шляпе и кофточке. Зайдя в Мишину комнату, где тот уже надевал плащ, она подошла к нему, обняла и поцеловала.
— Что это, мы будто прощаемся? — сказал Миша. — Ведь еще Флоренция, Рим.
— Да, а потом Петербург. Хочешь, я перееду в Петербург? Потом поедем в Ганге. Да ведь, да?
Она прижималась крепко, а Миша улыбался своей нежной неопределенной улыбкой и говорил:
— Конечно, конечно. Но почему в Ганге?
Лакеи и горничная, ожидавшие прощальных лир, заглядывали нетерпеливо в полуоткрытую дверь.
День был солнечный и ветреный. На Большом канале сильно качало.
— Почему у тебя блестят глаза? Ты плачешь? — спрашивал Миша.
— Нет, это надуло с моря, брызги. О чем же мне плакать? Я так счастлива, так счастлива. Никогда в жизни я не думала даже, что получу такую радость. За эту весну в Италии я отдала бы все.
Так говорила Юлия Михайловна, с тревожной нежностью смотря на Мишу.
Опять заблестели лагуны по обеим сторонам поезда, а потом замелькали поля, рощи, по дороге скакал всадник на белой лошади.
— Как странно, — сказал Миша, — ведь всего этого мы не видели две недели, я даже забыл, что есть поля, леса, лошади. Не правда ли, Венеция будто приснилась, «Итальянский сладкий сон» — сказано в стихах.
— Да, итальянский сладкий сон, — повторила задумчиво Юлия Михайловна. — Но разве сон, что ты любишь меня, что ты — мой; разве сон, что мы вместе и будем еще долго.{66} Разве ты сам, мой нежный, прекрасный принц, только сон?
Миша, откинувшись на спинку дивана, рассеянно поглядывал в открытое окно.
Пахло свежескошенным сеном, сиренью, еще чем-то. Солнце склонялось к закату. За лесом на холме блестел маленький старинный город золотыми шпицами соборов. Миша молчал и только ласково гладил руку Юлии Михайловны.
Во Флоренцию приехали ночью. Пока ехали в гостиницу Миша успел рассмотреть только белые
