ярких итальянских роз, и бородатый извозчик, подстегивающий свою клячу, и чахлые деревца в сквере, все радовало и умиляло.
Он шел и разглядывал все с таким волнением, будто впервые попал в этот город. Прежде всего захотелось ему повидать Второва. Переехав через Неву на пароходике и пройдя по бесконечной линии острова, он поднялся по узкой, пропитанной кухонными запахами лестнице в последний этаж.
И почему-то, когда он поднимался по этой полутемной вонючей лестнице, вспомнил смятение последнего месяца в Петербурге и вдруг почувствовал такую радость, такое освобождение, будто в первый раз понял, что отошли все мучительные призраки, что вольная радостная жизнь, полная работы и любви, ожидает его.
Тщетно звонил и стучался в двери Миша. Очевидно, Второва не было дома, но это не огорчило его. Спустившись вниз, он кликнул случайного извозчика и, не торгуясь, сел. Извозчик в недоумении оглянулся, думая, не пьян ли седок, так как Миша только улыбался и повторял: «Поезжай, поезжай».
— Да куда же, барин, везти-то? — спросил извозчик.
— Ах, да, — опомнился Миша и, подумав минуту, сказал: — Ну, конечно на Кирочную.
Казалось Мише, что приветливее, чем всегда, поглядел на него толстый швейцар, приподнимаясь с своего кресла. Одним взмахом поднялся он по лестнице и, когда нажимал кнопку звонка у выцветшей, такой милой карточки: «Александр Николаевич Ивяков, профессор», сильно билось сердце и кружилась голова, — конечно, от быстрого подъема.
Дверь открылась. Мелькнула на темном фоне передней голубенькая кофточка и золотые косы вокруг головы.
— Вы, вы, — прошептала Тата и вдруг, совсем неожиданно закинула руки, обняла Мишу и поцеловала быстрым, неожиданным поцелуем.
Миша даже понять ничего не успел, как оказался один в темной передней, а по коридору стучали каблучки убегающей Таты.
— Кто там? — ворчала старая нянюшка и, разглядев Мишу, закивала радостно. — Ах, это вы, Михаил Давыдович, пожаловали. А у нас уж беспокоились, что запропали. Таточка-то чего убежала, гостя в потемках оставила.
Сидя в кабинете Александра Николаевича и точный отдавая отчет о своем путешествии, едва мог удержать Миша свое радостное волнение, едва мог припомнить, в каком музее что видел, где был и где не был; одно знал, одно помнил: темную переднюю, нежные руки у своей шеи и быстрый легкий поцелуй, такой неожиданный, такой сладкий. Потом в столовой, когда встретились они и, опустив глаза, спросила Тата о путешествии равнодушным голосом, а углы губ дрожали не то от смеха, не то от волнения, вдруг загорелся Миша и, быстро ходя по комнате, заговорил о таинственной Венеции, о благоуханной, белой Флоренции, будто импровизировал вдохновенно, будто сон какой-то рассказывал.
Ободрительно улыбался Александр Николаевич; потемнели глаза Таты; пахли весенние гиацинты сладко и нежно, не напоминая тяжелого благоухания роз и мимозы.
— Браво, браво, — воскликнул Ивяков. — Да вас не узнать. Вы возмужали, в вас чувствуется кровь, радость жизни. Ваши глаза блестят, щеки загорели. Вы уже не напоминаете мне худосочной изломанной девочки. Признаться, я очень боялся за вас, но Италия вас вылечила. Вы выпили из этого огненного кубка и возвратились к нам обновленным, бодрым, светлым.
Приходили какие-то знакомые, расспрашивали Мишу, удивлялись перемене в нем. Кто-то читал стихи, кто-то пел; уже у рояля зажгли свечи, пылающие от ветерка, доносившегося в открытое окно. Миша все видел, все слышал каким-то новым, прекрасным, радостным.
Они ни слова не сказали с Татой, и только когда встречались их глаза, они смущенно улыбались, и не было сил вынести восторг, охвативший Мишу. Он отговорился усталостью после дороги и стал прощаться.
— Слушайте-ка, — спохватился Александр Николаевич, — ведь дядюшка ваш уехал и поручил мне смотреть за вами. Извольте-ка завтра же перевезти ваши вещи и устроиться в Микиной комнате, которая сейчас совсем пустой стоит. Довольно на свободе бездельничать, пора и за работу приниматься.
Только на улице вспомнил Миша, что ожидают его в гостинице неприятное объяснение, упреки, жалобы, слезы, и сделалось скучно и тоскливо.
«Нужно все кончить разом», — подумал он и прибавил шагу, чтобы скорее исполнить необходимое. В комнате было темно, и только луна, падая пятнами на пол, диван, край стола освещала. Опять тяжело благоухали духи.
— Это ты? — глухо спросила Юлия Михайловна и быстро, как бы проснувшись внезапно от тяжелого сна, поднялась с кровати.
Миша повернул кнопку электрической лампы.
— Мы будем чай пить. Я купила твоих любимых пирожных, — деланно веселым тоном сказала Агатова, закрывая глаза от внезапного света.
— Нет, я не хочу. Я уже пил, — ответил сухо Миша.
— Ты что-нибудь решил, — спросила после некоторого молчания Юлия Михайловна, перебирая чашки, приготовленные на столе.
— Я завтра переезжаю к Ивяковым, — ответил Миша.
— Ах, да, да, я так и думала. Ты женишься на ней. Она твоя невеста? — рассеянно как-то говорила Юлия Михайловна.
— Я не понимаю, что ты говоришь. Какие глупости. Просто мне удобнее у них, чем в гостинице. Ведь ты тоже скоро уедешь, — бормотал Миша, потерявший всю свою уверенность.
— Ну, конечно, я уеду. Я уеду. Ведь я только и просила тебя быть моим спутником в Италию. Нежным, последним спутником.{72} Спасибо. — Она подошла и поцеловала Мишу в лоб; была спокойна и решительна.
— Конечно, я уеду. Не беспокойся. Все будет хорошо. Я сейчас разберу наши вещи, чтобы не спутать. Ведь поезд есть ночной?
Миша ходил смущенно по комнате, пока Юлия Михайловна возилась около чемоданов.
Потом он взял книгу и сел читать.
Юлия Михайловна ходила неслышными шагами, потом села на низкий подоконник.
Он читал о Сиенском соборе, книгу, данную Ивяковым еще перед отъездом.
Так молча просидели они долго. Юлия Михайловна не шевелилась у окна. Миша тоже застыл, только осторожно переворачивал страницы. Легкий шорох заставил его слегка насторожиться. Потом опять наступила тишина, еще более неподвижная. Миша быстро обернулся. В комнате никого не было.{73}
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ{74}
Бастилия взята{75}
(фрагмент)
