Россия: критика исторического опыта. Том1

Напряженность псевдосинкретизма позволила использовать архаичное культурное наследие для жесткого подтягивания общества к высшей Правде, которая воплощалась в высшем руководстве, причем последнее закрепощалось в первую очередь. Каждый член правящей элиты был обязан беспрекословно подчиняться решениям партийных инстанций, отправляться в любое заданное место и заниматься любой порученной работой. Создавать свои группировки, фракции и защищать свое особое коллективное мнение запрещалось. Сложилась особая этика беспрекословного подчинения указаниям партии и самоотверженной работы чуть ли не по 24 часа в сутки во имя общего блага. Крепостническая зависимость этих людей была сильнее и уж во всяком случае требовала большего напряжения, чем это имело место у правящего слоя Московского государства. Закрепощение распространялось на весь партийный и государственный аппарат. Крепостничество охватило все общество. Никакое насилие, никакая даже самая могучая диктатура не могли бы дать такого эффекта.

Люди стремились к порядку в исторически известных им формах, к крепостничеству. Оно выступило прежде всего в форме принудительного труда. Эта идея жила с первых дней существования новой власти. «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», принятая в январе 1918 года, содержала следующий пункт: «В целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность». Кодекс законов о труде, вышедший в конце 1918 года, предусматривал «обязательное привлечение к труду всех трудоспособных граждан». Всеобщая трудовая повинность и милитаризация труда были основой политики военного коммунизма, все слои населения обязаны были нести натуральные повинности, такие, как заготовка, погрузка топлива, борьба со снежными заносами, земляные работы и т. п. Обычным явлением были мобилизация специалистов, милитаризация предприятий и учреждений. В Москве и Петрограде были введены трудовые книжки в качестве средства обеспечения участия всего трудоспособного населения в «производительном труде». Уклонившиеся от трудовой повинности подвергались «увольнению с лишением свободы» [34].

Всеобщая трудовая повинность «состояла в принудительном привлечении буржуазии и близких к ней элементов, а зачастую и крестьянства определенных областей, к выполнению необходимых работ — чаще всего очистки снега, заготовки дров, земляных работ, и т. п… «Трудовые книжки» должны были служить орудием контроля… Что касается милитаризации труда, окончательно завершавшей трудповинность, то она состояла в прикреплении рабочих и служащих к их предприятию без права прекращения работы или свободного перехода на др. предприятия. Подобное передвижение должно было совершаться только по указаниям соответственных хозяйственных органов — в первую голову Главкомтруда, — органа, проводившего трудповинность и «ведавшего» движением рабочей силы. Профсоюзы обязаны были активно помогать проведению указанной системы, вводить трудовую дисциплину, бороться с трудовым дезертирством и т. д.» [35]. Любопытно, что труд рассматривался и как благо, и как средство избавления от всех пороков, и как наказание. Все население страны включалось в кооперативы. «Каждый гражданин обязан стать членом коммуны» [36]. Различие между свободными и заключенными неуклонно размывалось.

Насилие рассматривалось как средство решения любых вопросов: декретом от 9 мая 1918 года предлагалось в недельный срок сдать все излишки хлеба, причем объявлялось, что выполнение декрета будет обеспечено применением вооруженной силы [37]. Лично Лениным было подписано следующее постановление: «В кратчайший срок отобрать у гражданского населения, а также у всех служащих во всех советских учреждениях, с изъятием временно для военных целей все шинели» [38]. Очевидно, что это сравнительно быстрое восстановление крепостничества требует многозвенного, многоэтапного анализа, который бы охватил важнейшие стороны этого сложнейшего процесса. Необходимо исследование того, как это архаическое явление сплеталось с модернизацией, усеченными элементами либерализма и т. д., т. е. с другим аспектом расколотого общества.

Где был основной хозяйственный конфликт?

Восстановление крепостничества было неотделимо от преодоления двойственности в развитии хозяйства: безусловная административная власть государства, его почти неограниченное право и способность принудительно перебрасывать ресурсы, но также определенное крайне суженное развитие частной инициативы, свободного рынка, конкуренции и т. д. Старое общество стало дискомфортным в результате несовместимости этих двух форм хозяйства, с одной стороны, в результате подавления мощными монополиями (включая государственную) ремесленников, артельщиков, мелкого бизнеса, но, с другой стороны, по прямо противоположной причине — из–за наступающего рынка, несущего угрозу уравнительности. В этой ситуации общество выбросило к вершинам власти людей, которые могли возглавить борьбу одновременно как против товарно–денежных отношений, так и против давления начальства, т. е. государства. Программа либерального развития, требующая наличия гражданского общества, частного предпринимательства, защитники которой твердили всякие непонятные слова, вроде того, что «аграрный вопрос должен быть решен законодательным путем», была отвергнута массовым сознанием, большинством населения. Социальный заказ последнего должна была выполнить новая власть. Дело не менялось от того, что заказ этот был утопичен: невозможно требовать одновременно ликвидации, существенного ограничения товарно–денежных отношений и ликвидации инструмента, способного это выполнить, т. е. государства.

Второй этап динамики общества после 1917 года отличался от первого тем, что теперь хаос локализма, междоусобицы привел к определенному признанию необходимости авторитета первого лица как нового тотема, к согласию на власть, способную восстановить некий порядок, удержать то, что было получено в результате торжества уравнительности. Этот поворот к авторитаризму уже содержал в себе определенный ответ на выбор пути хозяйственного развития — фактическое признание государства как орудия подавления товарно–денежных отношений, а на основе культа машины, возможно, и как орудия хозяйственного развития на доэкономической основе.

Эти архаично–модернизаторские представления получили у Ленина форму научной теории, точно так же как ранее тождество соборности и авторитаризма выступало у него как теория народовластия. Идеал общества у Ленина сформировался на основе отождествления современной машинной индустрии, ее высших форм с общинным социализмом. Парадокс, однако, заключался в том, что новые отрасли, т. е. прежде всего промышленность, развивались не на общинно–артельной основе, а в формах государственного, а также частного хозяйства. Здесь Ленин, как и во многих других случаях, «сдвигал шкаф», т. е. пытался «убрать» раскол между общинной и современной формой производства и перенести его на отношение рабочих и предпринимателей, бедных и богатых.

Большевики пришли к власти в условиях страшной разрухи и дезорганизации общества. Какими бы ни были их причины, очевидно, манихейская идеология не могла избежать соблазна рассматривать буржуазию, старую власть как их виновников. Это как раз и соответствовало антигосударственным и антитоварным представлениям массового сознания, его стремлению отождествить старую власть и буржуазию. Новая власть могла бы найти свое оправдание в глазах большинства, лишь если бы она оказалась способной прекратить этот плюралистический разлагающий хаос, восстановить синкретизм и, прежде всего, неразделенность экономики и власти. Новая государственность должна была преодолеть двойственность хозяйственных монополий, т. е. усилить их зависимость от государства и одновременно подавить их зависимость от рынка. Отсюда — стремление превратить всю хозяйственно значимую собственность в государственную. Новая власть отождествляла социализм именно с этой ситуацией.

Социализм, следовательно, трактовался как государственный, т. е. в конечном итоге как восстановление синкретического государства, и одновременно как общинный. Любопытно, что систему слияния монополий и государства называли