Россия: критика исторического опыта. Том1

друг от друга поселков, каждый из которых имел собственную канализацию, систему энергоснабжения, телефонную связь, систему снабжения топливом. Разве не поразительно, что общество с самым мощным в истории человечества централизованным аппаратом планирования не в состоянии строить города? Причина элементарно проста — у города не было своего ведомства. Серьезными конфликтами было отмечено распределение общих затрат, главным образом на производственную и гражданскую инфраструктуру города. Каждое ведомство преследовало цель уменьшения своей доли затрат.

Автаркия, свойственная ведомствам, влекла за собой полнейшую беспомощность при выработке общей точки зрения. Новые общие задачи ставили каждое ведомство в затруднительное положение, угрожая относительно устоявшимся формам деятельности, требуя напряжения и издержек, не оправданных его собственными интересами. Поскольку же в условиях господства монополии на дефицит ведомству не угрожала опасность остаться не у дел, наибольшую угрозу ему несли возможные убытки, которым оно всеми силами противилось, сваливая их на другие ведомства или пытаясь вообще выйти из игры. Рост замкнутости обострял борьбу за дефицит, за свои особые интересы. Шла борьба между отраслевыми и территориальными организациями. Выявился определенный симптом некоторого усиления последних.

Уменьшение престижа власти первого лица неизбежно подорвало усилия авторитаризма, направленные против перемещения центров воспроизводства вниз. Обострение социокультурного противоречия дошло до крайних форм. Оно развивалось как противоречие между ценностями автаркии и большим обществом, между ценностями авторитаризма и локализма внутри воспроизводственного процесса.

Сами локальные ценности в результате роста утилитаризма не остались неизменными. Миллионы людей все больше отдалялись от ценностей сельской общины и патриархальной семьи, что усиливало локализм на основе личностного утилитаризма в противовес коллективистскому, машинному. Эта форма утилитаризма развивалась главным образом вне легальных рамок, готовя новую инверсию. Одновременно усиливался локализм, направленный как против личностного, так и против общегосударственного утилитаризма, против общества–общины.

Складывалось впечатление, что дело и «не дело» менялись местами. Истинное дело концентрировалось вокруг того, что официально считалось халтурой, спекуляцией, подпольным производством, шабашничеством и т. д. Жизнь уходила из сообществ, чтобы утвердиться в любом не занятом в обществе пространстве. Общество сохраняло жизнеспособность не потому, что люди следовали правилам и инструкциям, а благодаря тому, что их нарушали. «Комсомольская правда» за октябрь 1976 года приводит слова бригадира на строительстве совхозного склада: «Не украдешь — не построишь». Жизнь общества определялась не наличием государственного народно-хозяйственного плана, а каким то неизвестным скрытым законом. Наука, литература, идеология черпали творческие импульсы из нелегального: из самиздата, из западных теорий, которые официально громились, а втихомолку заимствовались, из нелегального рынка, где можно достать не только дубленку, книгу Пушкина, но и сырье для выполнения государственного плана и т. д. Живые силы общества стали немыслимы без полулегальной творческой деятельности.

Процесс ухода жизни из системы создавал новые источники творчества, но в конечном итоге подрывал существование медиатора, отсасывая из него энергию, укрепляя маленькие, но мощные противостоящие ему локальные миры. Усиление автаркии локальных миров приводило к обескровливанию всех центров общества, которые не могут существовать, не получая от них социальную энергию. Это приводило к дистрофии наиболее сложных, внутренне многообразных форм деятельности, высших центров распределения дефицита, т. е. высшей власти, городов, промышленности, науки и т. д., которые вынуждены были бороться с автаркией локальных миров, с их нежеланием и неспособностью снабжать эти центры своей энергией. Но это означало проедание основного капитала общества, дальнейшее сведение затрат на технологию к голодному минимуму, что в конечном итоге разрушало производство, необратимо снижало качество на всех уровнях, делало его поддержание возможным лишь в ограниченных анклавах ценой возрастающих усилий, которые сами приводили к дальнейшему усилению дистрофии.

Таким образом, система позднего умеренного авторитаризма содержала в себе не только обычные признаки кризиса, которые сопровождали окончание каждого этапа. В ней явно просвечивали черты кризиса, выходящего за рамки одного этапа. Хотя власть и пыталась проявлять бодрячество, шапкозакидательство, тем не менее было очевидно, что все параметры общества неуклонно страдали от нарастающей дезорганизации и никакие из используемых средств не могли остановить этот процесс.

Шестой этап, несмотря на существенные различия, поразительно похож на умеренный авторитаризм модифицированного инверсионного цикла прошлого глобального периода, совпавший с царствованием Николая I. Многие оценки того этапа можно отнести и ко времени правления Брежнева. Историк Н. К. Шильдер говорил о «бесцельной страсти к тайне». Граф П. А. Валуев писал о «повсеместном недостатке истины», о «недоверии правительства к своим собственным орудиям и пренебрежении ко всему другому». Он говорил, что административная деятельность «обеспечивает всеобщую официальную ложь… Отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется. И — редко, где окажется прочная плодотворная почва» [22]. Даже по словам официального апологета николаевского режима, система могла существовать лишь благодаря тому, что предписания высшего правительства на местах не исполнялись и действительная жизнь шла врозь с ними. Нельзя игнорировать оценку, данную маркизом де Кюстином николаевской России. Он писал, что власть «скорее страшна на вид, чем прочна на самом деле». «Осадное положение сделалось нормальным состоянием общества» [23].

Правящую элиту шестых этапов двух глобальных периодов сближает военная сила, мощный полицейский аппарат, власть над ресурсами страны, а вместе с тем — недееспособность, когда речь идет о сложных экономических и социальных проблемах, неумение предвидеть и предотвратить стихийные разрушительные процессы, неспособность обеспечить рост и развитие, слабость экономическая и техническая. И в прошлом, и в нынешнем веке целью власти не являлось абсолютное единомыслие. Власть опасалась лишь проникновения тех идей, которые, по мнению ее представителей, были бы способны породить неконтролируемые последствия. Этапы позднего умеренного авторитаризма сближает то, что страна не знала массового революционного движения, направленного против существующего строя, а духовная элита искала контактов с правящей в стремлении к реформам. Сходство заключалось и в том, что сама правящая элита скрыто шла по пути осознания необходимости перемен, но и там, и тут не хватало способности и сил провести реальные реформы. И в том, и в другом случаях наблюдалась политика ограничения крепостничества. При Брежневе она выразилась, например, в выдаче паспортов всем совершеннолетним гражданам без исключения. Глубокая общность заключалась и в страхе правящей элиты перед неконтролируемым движением масс, перед материализацией слухов.

Это сравнение шестого этапа псевдосинкретизма с царствованием Николая I — нечто большее, чем некоторая аналогия. Это два соответствующих, совпадающих этапа двух глобальных периодов. Ни на секунду нельзя забывать, что застой, неспособность к конструктивным переменам, ориентация на застывшую силу николаевского режима стали отправной точкой движения России в пропасть, движения, завершившегося крушением медиатора. При всей ограниченности подобного сопоставления его невозможно игнорировать. Люди в состоянии изменить ход истории, преодолеть ее инерцию, отклониться от сложившихся образцов. Однако немыслимо также и игнорировать устойчивую историческую инерцию.

###

1 Брежнев Л. И. Исторический рубеж на пути к коммунизму (1977)// Брежнев Л. И. Ленинским курсом: Речи и статьи. М., 1978. Т. 6. С. 636.

2 Правда. 1976. 28 мая.