манихейскими представлениями, верой в возможность инверсионного воплощения в жизнь своих идеалов (например, уверенность в возможности легких очевидных решений). Здесь можно проследить далеко идущую аналогию с ленинской идеей мгновенного переворота, программа которого может быть воплощена «одним указом», «одним ударом». Либерализм часто, отражая общий настрой, склоняется к такой точке зрения: «По сути нам действительно придется насаждать реформы в это общество, которое, по всей видимости, их отвергает» [10]. В России, к сожалению, это обычный метод проведения реформы. Еще П. Столыпин считал, что не следует «ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы: народ темен, и неизвестно, когда он дозреет до понимания ее настоятельной необходимости» [11].
В приведенных высказываниях сформулирован важнейший элемент трагедии российского либерализма, выброшенного к вершинам власти.
Это переворачивание либерализма в России — результат расколотости общества, существования в нем двух взаиморазрушающих противоположностей — не означает невозможности либерализма в России. Но в этой необычной ситуации либерализм должен быть иным: он должен преодолеть свой абстрактный характер.
Положение либерализма осложняется тем, что он не смог осмыслить значения превалирования в системе управления страной хромающих решений и противопоставить им нечто иное. Власть до сих пор на всех уровнях постоянно захлестывается стихией хромающих решений. Например, в апреле 1992 года планово–бюджетная комиссия Верховного Совета рассматривала проект постановления «О прогрессивном налогообложении прибыли предприятий и организаций торговли и общественного питания в 1992 году», где предусматривалось обложение предприятий, получающих прибыль свыше 3–8%, по ставкам 75—90%. Вместе с тем в выступлении Б. Ельцина в январе говорилось о возможности снижения торговой надбавки примерно до 8% [13]. Очевидно, что все это отрицало сам замысел проводимой в стране экономической реформы. Решение об обложении 60–процентным подоходным налогом доходов иностранцев, живущих и работающих в России, заставит большинство крупных компаний переменить свои планы, так как этот налог большинству окажется не под силу. Правда, американская газета «Джорнэл оф коммерс энд коммершл» замечает на это, что «пока среди иностранцев в Москве никто не паникует, поскольку в местных обычаях менять законы в последний момент» [14]. Эти хромающие решения стали фактором обсуждения с другими государствами. Впрочем, сами эти решения — старая стойкая непрерывная российская традиция. Еще в прошлом веке в делопроизводстве была такая ситуация, что «составлять журналы по каждой бумаге совершенно излишне, потому что то и дело одна бумага отменяет другую» [15].
Попытки реформ в российской истории
Общая вера во всемогущество начальства в стране не находит своего подтверждения в повседневной жизни. Если говорить о хозяйственном развитии, то слишком часто складывается впечатление, что «собака лает, а караван идет»: позитивное влияние правительства на хозяйственное развитие слабее, чем воздействие спонтанных процессов, протекающих в самом хозяйстве. Впрочем, это не относится к негативным разрушительным действиям, которые являются результатом попыток реформировать хозяйство. В этой связи большое значение имеет накопленный исторический опыт реформ в России, который слабо изучен и слабо осмыслен.
Многие задачи, которые сегодня ставят себе реформаторы, в особенности в сельском хозяйстве, уже неоднократно были содержанием проектов реформ, попыток их воплощения. Еще во времена правления царевны Софьи ее приближенный князь В. В. Голицын составил обширную радикальную программу, сочетающую замену натурального хозяйства денежным с освобождением крестьян с землей. Однако он не мог похвастаться успехами в осуществлении своих замыслов.
В 1766 году обсуждался проект перевода вотчинных крестьян царицы на подворное владение. Екатерина II предполагала отдать землю в вечное владение своим вотчинным крестьянам, прекратить общинные переделы земли. Крестьяне, однако, отнеслись к этим проектам негативно. Тем не менее разработка проектов, направленных на разрушение общины, продолжалась. В 1772 году среди вотчинных крестьян императрицы, имевших основания предполагать, что предстоящее размежевание ставит целью ввести подворное владение, имели место волнения, что помешало внедрению такого рода проектов. Цесаревич Павел, будущий император, в своем Гатчинском имении пытался превратить крестьян в фермеров. Видимо, предполагаемая реформа проводилась в более благоприятных условиях, чем современная. Крестьяне были снабжены всеми необходимыми техническими средствами, была предоставлена ссуда, организовано соответствующее обучение. Однако уже через два года крестьяне просили ввести у них старый порядок. К этому времени они утратили всю новую собственность и не были в состоянии платить ничтожный оброк [16]. Очевидно, будущий император, как и современные реформаторы, не учитывал какие–то скрытые параметры, которые мешали и продолжают мешать осуществлению великих замыслов.
А. Герцен писал о подобных попытках: «Бывали помещики, хотевшие ввести европейскую систему раздела земли на участки и частную собственность. Эти покушения исходили большей частью от дворян прибалтийских губерний, но все не удовлетворялись и обыкновенно кончались убийством помещиков или поджогом их замков» [17]. Отец М. А. Бакунина также пытался освободить своих крестьян. В 1820 году