как бы ни хотелось.
— А, может, у кого-то из них был… э-э-э… внебрачный сын? — неуверенно предположил Иванушка и с сомнением обвел взглядом застывших Серафиму и Голуба.
— Если даже и был, то об этом вестимо только его отцу, — беспомощно развел руками дед. — На государственных документах бастардов не рисуют.
— М-да… — грустно вздохнул царевич. — Так мы его никогда не найдем…
— Не найдем… — безрадостно согласился старик.
— Ну, почему не найдем? — ухмыльнулась внезапно Сенька, и в глазах ее заплясали веселые чертики. — Найдем. Если у отца его спросим. Где, говоришь, Медведи своих родичей хоронили?
— В семейном склепе. В подземельях дворца на горе, — глянул на нее непонимающе Голуб, и вдруг глаза его расширились от ужаса: — Ваше высочество никак их откапывать собралось?!..
— Откапывать? — отпрянула оскорбленная царевна. — Откапывать?!.. Фи, дедушка, откуда у тебя такие мелкоуголовные наклонности? С покойниками можно ведь и без этого поговорить. По душам.
Назавтра, первый раз выспавшись за все прошедшие три дня сразу — то есть, ближе к вечеру — Серафима позавтракала[97], собралась с мыслями, в очередной (-цатый) раз отказалась от группы поддержки в лице благоверного, Находки, Малахая, Спиридона, Кондрата, Макара и всей остальной гвардии, случившейся на тот момент в городе, и направилась в подземелье северного крыла дворца, туда, где, по словам деда Голуба и по разведданным Карасича, должно было располагаться место последнего упокоения сотен поколений Медведей.
Под землей было тихо, душно, холодно и пыльно.
Гулкие своды низкой многотонной каменной крышкой нависали над головой, наводя на мысли о близости последнего пристанища мертвых, тщете всей земной суеты и убедительности и неизбежности клаустрофобии.
Впрочем, торжественно-мрачный настрой немного страдал[98] от молчаливого нашествия назойливых обитателей всех подвалов мира. Кучи загадочных, забытых, разбитых, поношенных, потертых, вышедших из моды или просто надоевших вещей, обломков бушевавших когда-то наверху войн, перемен и столетий, были свалены по углам, у стен, а то и прямо посреди прохода — в зависимости от добросовестности и исполнительности слуг, которым сия операция была когда-то поручена[99]. И, обходя кружным путем по выщербленному полу очередную бесформенную груду, ощетинившуюся не то скелетом сенокосилки, не то занявшим круговую оборону столовым гарнитуром, царевна уже несколько раз порадовалась, что понадеялась на ночное зрение, которое ей давало кольцо-кошка, и оставила подсвечник в коридоре.
«Этих разгильдяев-лакеев… которым, наверняка, было простым костейским языком сказано… аккуратно сложить всё ненужное… где-нибудь в сторонке… ать!.. зараза!.. нашему Граненычу бы в помощь… когда он свою заградительную линию под стенами Лукоморска для Костея устраивал… Это не склад вторсырья… чтоб вас… всех… ой!.. деревяшка паршивая… Это… лабиринт… какой-то… с полосой препятствий!.. ой… Как же они своих царей-то… по таким тропкам партизанским… кренделями… носили- то?.. Ой-ёй-ёй… у-у-у… ох… м-м-м… Не удивлюсь… если некоторых до склепа… и не донесли… и если разгрести одну или несколько этих кучек… то… ой-п-р-с-т!.. м-м-м… ёшкин-трёш-едрёна-МАМА!..»
Но, как кончается всё на Белом Свете, закончился и так и не пригодившийся хлам у сгинувшего царского рода, и самозваный, но навязчивый лабиринт, и подвал и, через какие-то сорок минут после спуска в сердце дворца. Сенька предстала перед огромной дубовой двустворчатой, окованной фигурными железными полосами дверью.
К которой со стороны юго-восточного крыла вела широкая, ровная, как стол, выложенная полированным черным мрамором дорога с аккуратными гранитными бордюрчиками, а вдоль нее — такие же черные витые колонны, увешанными гроздьями пыльных медных ламп в виде печальных медвежьих голов.
Если бы неподалеку вдруг обнаружились еще и скамейки, коновязи, ларьки с прохладительными напитками и будка городового, она бы не удивилась.
Помянув добрым тихим словом Карасича, она откашлялась, смахнула рукавом с физиономии и ушей прилипчивую паутину и пыль, и потянула на себя дверь за медное кольцо, торчащее из пасти медведя- ручки.
Скрежетнув и скрипнув — скорее, для порядка и ожидаемого эффекта, чем от старости или плохого ухода[100] — та подалась, и медленно и скорбно, со скоростью, приличествующей любой уважающей себя двери в ее положении, приоткрыла простому смертному кратчайший путь в беспросветный, затхлый, затянутый паутиной мир безмолвия и смирения.
Простая смертная приняла соответствующее оказии постное выражение лица, мельком подумала о вечном[101] — для нужного настроя — и бодро шагнула по стоптанным черным ступеням вниз, к последнему общежитию монаршего семейства страны Костей.
Лестница, выложенная полированным черным мрамором с барельефами из угрюмых медвежьих голов от ступенек до потолка и напоминавшая больше каменный мешок, чем средство перемещения из пункта А в пункт Б, полого и неспешно вела вниз, изредка переламываясь и меняя направление. И чем глубже спускалась Сенька, тем неотвязней становилось впечатление, что брюзгливо оскалившиеся головы провожали каждое ее движение неприязненными взглядами и осуждающе покачивались за ее спиной. И только стиснув зубы и кулаки, и целиком сосредоточившись на спуске, могла она удержаться от того, чтобы не оглянуться и не показать им язык.
Единственное, чего ей не хватало сейчас для полного счастья в загробном мире, не сдержав нервного смешка, подумала царевна — это поссориться с элементом архитектурного украшения.
Цоканье подкованных каблуков Серафиминых сапог ритмично и звонко надкалывало законсервированную тишину столетий, но странно быстро пропадало, словно устыдившись своего неуместно-шумного вторжения в царство вечного мрака и покоя.
Назойливо пахло вездесущей пылью, веками и тленом.
Сенька поежилась — не столько от холода, сколько от удушающей, гнетущей и грозящей вот-вот раздавить атмосферы, сдалась, и непроизвольно начала ступать исключительно на цыпочки.
Только тот, кто когда-либо пытался спускаться на цыпочках в почти полной темноте по скошенным ступеням черной полированной лестницы, недружелюбно и неотрывно следящей за тобой сотнями каменных глаз, поймет буйную вспышку радости лукоморской царевны при виде самого обыкновенного саркофага.
Не то, чтобы он мог похвастать выдающимися художественными достоинствами или экзотическим материалом, но сам факт его долгожданного наличия означал конец бесконечной человеконенавистнической лестнице, способной довести до самоубийства записного оптимиста в солнечный день, а также смену ландшафта, непродолжительную, но приятную беседу и благополучную разгадку тайны внезапно объявившегося наследника.
Спонтанная и бурная радость только усилилась, когда Серафима углядела у подножия объекта ее отрады съежившуюся полупрозрачную фигурку, приткнувшуюся в ногах каменного изваяния.
Какая удача!
Первый встречный саркофаг — и сразу обитаемый!
Вот сейчас-то мы все точки над и-краткими и расставим…
— Эй, хозяин? — неслышно ступая по инерции на цыпочках, Сенька подошла сзади к застывшему в непонятной позе призраку и пару раз стукнула по гранитной домовине над его головой.
Эффект это произвело самый неожиданный.
Призрак подскочил, словно увидел привидение, не оглядываясь, с душераздирающим воплем проскочил сквозь надгробие и кинулся прочь.
— Э-э-эй?.. Ты куда?.. Постой!.. — нерешительно и без особого убеждения крикнула ему вслед царевна, в глубине души чувствующая, что если бы они поменялись местами, то ситуация имела бы гораздо больше смысла.
По крайней мере, для нее.
Но пугливый дух призыв ее то ли проигнорировал, то ли не услышал и ходу — а, вернее, лету — не
