замедлил.
— Да постой же ты, кому говорят!.. — блуждать еще несколько часов меж бесхозных и молчаливых надгробий ей отнюдь не улыбалось, и она, лавируя среди островков преграждавших ей дорогу саркофагов, бросилась в погоню.
— Постой!.. Погоди!.. Мне только поговорить надо!.. Пару слов!.. Не бойся!.. Я тебя не трону!.. Честное слово!.. Да вернись же ты!.. Вернись, кому говорят!!!.. Эх-х-х… В-верява тебя забери…
Отчаянный Сенькин слалом, как ни спешила она, как ни торопилась, не шел ни в какое сравнение с прямолинейным, очертя голову, бегством робкого призрака и, не прошло и минуты, как она потеряла его из виду окончательно.
А заодно и направление, в котором находилась такая родная, такая добрая, приветливая и знакомая лестница.
Теперь со всех сторон, на сколько хватало глаз, ее окружали суровые и безмолвные острова, атоллы и архипелаги надгробий, памятников и саркофагов угасшей династии иноземных царей.
Мраморные, гранитные, медные и бронзовые изваяния царей, цариц, царевичей и царевен всех возрастов и калибров сидели, стояли и лежали вокруг нее со скорбно-скучающим видом и не обращали на заблудившуюся гостью с поверхности ни малейшего внимания.
Но этот-то факт Сенька как раз могла вполне перенести без потерь.
Чего — или кого — ей сейчас отчаянно не хватало, так это изображаемых ими постоянных обитателей.
Например, чтобы спросить дорогу назад.
Задумчиво поджав губы и сморщив лоб, она экстренно попыталась припомнить, что ей было известно о привидениях.
Оказалось, не так много.
С первой попытки вспомнилось только, что призрак остается слоняться возле места упокоения своего человека в случае насильственной смерти. Второй мозговой штурм извлек из подвалов памяти еще две причины: муки совести или оставшиеся недоделанными важные для преставившейся оболочки дела.
Это означало, что умерших своей смертью Медведей, а также Медведей порядочных и Медведей, умевших рационально спланировать свой рабочий день, рассчитывать застать тут не приходилось.
Но попытаться всё же стоило.
И царевна, откашлявшись и изобразив на физиономии соответствующее неофициальному деловому международному визиту выражение, собрала волю и пальцы в кулак, подошла к ближайшему памятнику — грузному бородатому гранитному монарху, наспех присевшему на краешек сиденья монументального трона — и вежливо постучала ему в сапог.
— Извините, дома есть кто-нибудь? — добрым проникновенным голосом поинтересовалась она.
Молчание было ей ответом.
— Ну, ладно. Я в другой раз зайду, — вежливо пожала она плечами и в несколько шагов переместилась к соседнему мемориалу: благообразная дружелюбная бронзовая старушка на канапе в окружении десятка таких же благообразных и дружелюбных волкодавов.
Никого из которых, впрочем, также не оказалось на месте.
Далее последовали лежащий худощавый мужчина в обнимку с длинным широким мечом, приподнявшаяся на цыпочки и мечтательно вглядывающаяся во мрак дебелая девица, сутулый старик на пеньке с кошкой на плече, еще одна старушка — в доспехах и с тем же мечом, что и ее прилегший отдохнуть сосед, матрона с ткацким челноком и почти готовым ковром из гранита, юноша, невесело склонившийся над расколотым щитом… Менялись сюжеты, позы и компания, варьировался материал, но неизменной оставалась реакция.
А, точнее, ее полное отсутствие.
Следующим по курсу монументом был очередной отпрыск рода Медведей, сосредоточенно изучающий на садовой скамье поднесенный почти к самому носу толстый том, украшенный россыпью звезд и астрономических символов. Слева от него лежала подзорная труба и куча свитков. Справа — астролябия[102].
Вспомнив, для чего, собственно, она сюда заявилась, Сенька для очистки совести стукнула три раза коротко памятнику в коленку и задала сакраментальный вопрос:
— Дома кто есть?
Ответа — сюрприз, сюрприз — не последовало, но, бросив вскользь взгляд на табличку на постаменте, она прочитала покрытые патиной угловатые буквы: «Незнам».
— Незнам он… А кто тогда знам? — ворчливо буркнула она, облизала костяшки пальцев, сбитые в кровь от непрерывного стучания по предметам, для того не предназначенным, тяжело вздохнула и окинула грустным взором покрытое мраком уходящее в бесконечность пространство склепа.
Какой по счету был этот саркофаг?
Пятидесятый?
Восемьдесят пятый?
Сотый?
Она бы не удивилась.
— Ничего, если я на твоей скамейке немножко посижу?.. — скорее себе, чем книгочею проговорила царевна, подпрыгнула и стала устало устраиваться поудобнее на раскинутой по скамье поле кафтана погруженного в самообразование памятника. — Не бойся, твоему наряду хуже не будет. Тем более что такие уже полвека, наверное, как не носят, если не больше. Впрочем, мне до твоей одежки дела нет. У меня к вам дела поважнее. Да только ходишь-ходишь тут у тебя по соседям, стучишь-стучишь, а никто не открывает. Будто это мне одной надо. А это, между прочим, в ваших же, костеев, интересах. Мне всего-то пару вопросов задать — и лежите себе дальше на здоровье. Или что ваш брат там поделывает в тихие часы досуга…
— Каких… вопросов?.. — вдруг прошелестело на грани слышимости со стороны то ли царевича, то ли его фолианта.
От неожиданности Сенька закашлялась и прикусила язык.
Показалось?..
Или не показалось?
— А… кхм… э-э… уважаемый?..
Ешкин трёш!.. Как там его звать-то? А то еще обидится… На табличке там что написано было?..
Там было…
Царевна замерла.
Ду-у-у-у-ура!!!!!..
Кафтан, вышедший из моды пятьдесят лет назад!!!
Подзорная труба, или как там они называются, если смотрят в них не на врага, а на небо!!!
Книжка со звездами!!!
И имя — Незнам!!!..
Это же брат Нафтанаила Злосчастного!!! Который полетел с башни Звездочетов!!!
— И-извините… — сглотнула пересохшим от волнения горлом Сенька. — Я вас долго не потревожу… Я только хотела узнать… у вас дети были?
— У меня?.. — испуганно прошептал бестелесный голос, словно оглядываясь. — Нет, не было… Да я и неженатый вовсе был…
— А… как бы это… поделикатней выразиться… помимо жены?
— Да что ты такое говоришь, девица? — то ли смутился, то ли рассердился призрак — словно ветром холодным дунуло.
Минус один, сосредоточенно отметила Серафима и перешла к следующей части допроса.
— А у брата вашего… младшего… дети были?
— У брата-то?.. — повторил за ней собеседник и замолчал.
«Точно обиделся», — решила Сенька.
Оказалось, считал.
— В том году, когда моя любимая кобыла двойней ожеребилась, старший у него родился… Потом в
