Вы — наш…
А я… я…
Чей я?..
Царевич моргнул, не открывая глаз, и непонимающе нахмурился: что-то здесь было не так.
Усилием воли, которого Серафиме хватило бы, чтобы навеки отказаться от бананов в шоколаде, он остановил дезинтеграцию времени-пространства-вещества в одной отдельно взятой голове, стиснул зубы, кулаки, сосредоточился, и в мозгу его медленно сгустились, оформились и выкристаллизовались два слова.
Два очень важных волшебных слова.
Кто?.. я?..
Потом слова, будто прорвало незримую плотину, сначала по капле, а потом струйкой, ручейком, потоком хлынули в сконфуженное и испуганное сознание.
Что… происходит?..
И… что это… значит?..
И кто это… всё время… бормочет?..
И почему вдруг стало… так темно… холодно… и жутко?..
И отчего запахло дымом… гарью… тленом?..
Все чувства и инстинкты Иванушки, до сих пор то ли занятые чем-то другим, более развлекательным, то ли убаюканные коварными голосами, внезапно встрепенулись, отряхнулись, спохватились и завопили наперебой, заглушая друг друга.
Содержания послания царевич так и не понял. Но понял смысл.
И содрогнулся.
Как же он раньше не заметил, не понял, не ощутил?!..
Надо бежать отсюда, бежать срочно, пока не поздно!..
И, не раздумывая больше ни мгновения и разбирая дороги, он рванулся вперед, к двери, как не бегал никогда в своей жизни…
То есть, рванулся бы, если бы смог.
Несыти не отпускали своих жертв так легко. Вернее, если быть точными, они не отпускали их никак.
И Иванушка, не разлепляя век и не выпуская светильника из сведенных пальцев, повалился на пол и сделал попытку ползти.
Поползновение его не прошло незамеченным: приумолкшие было в умиротворенном предвкушении голоса возвысились, словно дирижер их невидимого хора взмахнул палочкой, и зашлись от брызжущей яростью и отчаянием ненависти.
Последнее прозвучало как команда.
Команда, которой, к бескрайнему Ивановому изумлению, послушались его руки и ноги, и всё остальное тело, уронив озадаченную голову лбом об порог и даже не извинившись.
— Ой… — сказала голова и рефлекторно распахнула глаза.
Потеряна ли была Находкина восьмерка под пути, или прижата к полу забастовавшим туловищем, но взгляд его встретил лишь пронизывающий ледяной холод и густую чернильную тьму вокруг…
Которая плотоядно улыбнулась и любовно прильнула к поверженному лукоморцу.
Шепот мрака проник, казалось, в каждую пору, в каждую клеточку его тела, лишая воли, разума, свободы, и закружившаяся отчего-то голова бессильно склонилась на полустертый порог как на самую мягкую подушку.
…нет… надо… надо…
…нет… надо… бежать… бежать… скорей…
Но сама мысль о том, что он сейчас сможет не то, что бежать, но хотя бы ковылять спотыкающимся шагом подгулявшего инвалида казалась даже не смешной — нелепой.
Да…
Спать…
Спать…
Слов, что выпевались злыми голосами, было уже не разобрать: они слились в одну тяжелую, давящую, лишающую чувств и рассудка мелодию.
Удушливый, тошнотворный запах нежити, горящего дерева и еще чего-то, о чем Иван знать бы не захотел и за все сокровища Белого Света, усилился, загустел и медленно, но настырно принялся заполнять весь мир. Участок у порога, потом середину горницы, потом сени, после перетек под кровать, заливая короба и сундук, стал просачиваться через щели в окнах на улицу…
Весь мир горит…
Пускай…
Надо спать…
Пусть горит всё синим пламенем…
Или желтым…
Или красным…
В полосочку…
И Неумойная…
И лес…
И Постол…
И…
И…
Сенька.
В Постоле Сенька.
Иванушка ахнул, дернулся, вскочил — но задел коленом об порог и неуклюже повалился ничком — только искры из глаз посыпались, да в голове ржаво зазвенело, как в пустом баке, растворяя мысли, усыпляя, лишая воли…
Я не уйду…
Не уйду…
Не…
Сенька!..
Предупредить…
Спасти…
Сенька… Сенька… Сенька… Сенька…
И морщась от немыслимых усилий, мотая гудящей головой, в которой под бешеным натиском неистовствовавших голосов рассыпались в пыль, растворились, рассеялись все мысли, кроме одной, этой, самой главной, Иван снова выбросил вперед локти и потянул за ними непослушный корпус…
Он уронил голову на пол.
Спать…
Немедленно…
