выбежал из-за ледника на голос.
И, естественно, первым делом столкнулся с мерином.
А вторым — с Иваном.
— Это опять ты!.. Да переставишь ты когда-нибудь своих одров, или нет!!!..
И тут же, не дожидаясь реакции растерянного гостя, повернулся к возчику:
— Погоди, пришлю Гуго Шепелявого! Не до тебя сейчас! Полдня уже этот клепаный котелок до кухни донести не могу!
Развернувшись, хозяин «Бруно» яростно заковылял ко входу в гостиницу, но царевич, которому надоело быть футбольным мячиком, перепинываемым по всему двору, его окликнул.
— Погодите, мастер! Постойте! Скажите, пожалуйста, куда мне поставить своих коней, чтобы они никому не мешали?
— Ты не поверишь, парень! В конюшню их надо поставить, в конюшню!!!
— Конюшня исключена, — твердо покачал головой лукоморец. — Назовите какое-нибудь другое место.
Хозяин, не останавливаясь, раздраженно оглянулся и махнул котелком:
— Ну, поставь ты их уже хоть куда-нибудь! Хотя, нет. Учитывая твою сообразительность, сначала придумай, куда поставишь, потом скажешь мне. Я буду в общем зале.
И, впервые заметив Иванов меч и обратив внимание на его манеры и речь, пробормотал себе под нос: «Ох уж, эта мне знать… Гонору — полный амбар, а мозгов… Если лошадь в конюшню не ставить, то зачем тогда господь бог придумал конюшни, как сказал Бруно Багинотский?..»
И скрылся за дверью «Бруно».
Общий зал был полутемен и более чем наполовину пуст. За дальними столами, апатично развалившись, расположилась обслуга постоялого двора вперемежку со скучающими музыкантами. За столом у входа, так и не расставшись с котелком, присел хозяин, шумно вздыхая и сдувая пену с высокой дубовой пивной кружки. Рядом, за тем же занятием, можно было увидеть единственных двух посетителей. В воздухе носились ароматы вчерашнего рагу, кислого пива и упаднического настроения.
Гость помоложе, в круглых очках на золотой цепочке на длинном, грустно опущенном в кружку носу, нервно жевал тонкими бескровными губами и отрывисто вздыхал.
Гость постарше, с толстыми дряблыми щеками и маленькими шустрыми глазками, кисло выговаривал, не сводя хмурого взгляда с собственных сарделькообразных пальцев, унизанных разнокалиберными разноцветными перстнями:
— …Идиоты в нашей стране, да и во всех соседних, перевелись еще неделю назад.
— Думаете, ваше превосходительство, так все действительно плохо? — тревожно нахмурил брови хозяин.
— Ха! Плохо! Ты оптимист, мастер Карл! Плохо! Плохо… Да хуже не бывает!!!..
— Да не может такого быть, господин первый министр, — недоверчиво качнул лысой головой владелец двора. — Всё равно кто-нибудь наверняка еще объявится…
— Да если кто-то и объявится!.. — с отвращением фыркнул худой.
Пена из кружки мгновенно взлетела, облепив ему подбородок и нос, но он, лишь гневно мазнул рукавом по лицу и, не останавливаясь, продолжил:
— На то, что он справится, я и ореха гнилого не поставлю против твоего постоялого двора!..
— Я поставлю наших коней против вашего угольного сарая.
Зал замер.
Все двадцать человек как один уставились на распахнувшуюся дверь.
Вернее, на того, кто в нее вошел.
Первым очнулся министр.
— Н-необычное п-предложение, — осторожно проговорил узколицый.
— Извините? — не понял Иванушка.
— Я хочу сказать… что ставить коней против угольного сарая… оригинальное предложение.
Ощущая всей кожей, что вдруг и сразу он отчего-то стал фокусом напряженного внимания всех присутствующих, Иван смутился.
— Ну… если вы против… я могу…
— Нет!
— Что ты!
— Никто из нас не против!
— Мы все за!
— Мужики, не верю своим глазам!..
— И ушам тоже!
— И бабы!..
— И тоже не верю!..
— Он решился!
— Решился!..
— Постой, постой! Значит, ты совершенно точно уверен, что, хочешь сделать это?
Очкастый приподнялся, опираясь на мокрую от пролитого пива столешницу, вывернул шею как недоверчивый гусь, и попытался в душной полутьме заглянуть вошедшему если не в душу, то хотя бы в глаза.
— Н-ну да, — захлопал белесыми ресницами сбитый с толку лукоморец. — А что в этом особенного? Но если кто-то должен приехать за углем, или в вашей стране местные традиции имеют что-то против…
— Нет, ни в коем случае!!!
Очкастый выскочил из-за стола и, маневрируя между повскакивавшими с мест слугами, собаками и табуретками, подбежал к Иванушке с таким видом, словно вдруг признал в нем потерянного во младенчестве единственного сына.
— Держи мою руку!
Недоумевая по поводу странных и запутанных обычаев Багинота, по поводу того, когда это за сто тринадцать лет они успели так постраннеть и запутаться, и, заодно, по поводу того, не проще ли было бы потратить лишнюю пару кронеров и воспользоваться конюшней, лукоморец послушно сжал предложенные пальцы тощего носатого аборигена в своих.
— Карл, разбивай! — сияя как новый самовар, обернулся тот в поисках толстощекого собутыльника.
Но того искать было не надо: возбуждено потирая пухлые ладони, он уже стоял наготове за его спиной.
— При свидетелях, как подобает по законам славного Багинота, разбиваю я ваши руки, и да будет слово твое, о чужеземец, крепко, как скалы нашей страны, и только смерть теперь может остановить тебя!
Взмах руки — и ладонь толстяка обрушилась ребром на подставленное ей рукопожатие.
— Клятва твоя, чужестранец, с этого мгновения вступила в силу, — торжественно надувшись, объявил толстяк. — И да поможет тебе в этом опасном деле провидение.
— Да ладно, не надо провидение, я сам справлюсь, — подозрительно косясь на беспричинно перевозбудившихся аборигенов, пробормотал царевич. — Если, конечно, вы мне объясните, чем ваш угольный сарай так опасен.
— Сарай?
— Угольный сарай?
— Мальчик, какой сарай!
— Разве ты не понял?
— Ты только что согласился сразиться с туманом-людоедом!
Челюсть Иванушки отпала.
— С кем?.. С чем?..
